Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. — 1935.
Фрагменты произведений, планы, отрывки и черновики писем,
заметки при чтении книг, записи мыслей.
26—27.
<1>
Vous vous jouez de mon impatience, vous [vous] semblez prendre plaisir à me désapointer, [l’espoir de vous voir aujourd’hui m’avoit reveillé] je ne vous verrez donc que demain — soit. [Cependant]* [il faut que je vous parle] [je ne puis être] [il faut que] [je m’occupe] [je [n’ai] ne puis m’occuper que de vous]*.
Quoique vous voir et vous entendre soit pour moi [le bonheur]* [la volupté] j’aime mieux vous écrire que vous parler. [Vous] [d] [loin de vous] [Votre présence m’attriste et me dècouragent]. [Mes paroles sont genée, mes sentiments pénibles] —
Il y a en vous une ironie, une malice qui [m’attriste] aigrissent [est] [me] et découragent. [Mes] les sentiments [sont] deviennent pénibles, et [mes] les [paroles]* du coeur se [glacent] tournent en pures plaisanteries [en votre] présence. [Surement] vous êtes [un] le démon, c. à dire celui qui doute et nie, comme le dit l’Ecriture.
[Vous] dernierement — vous m’avez cruellement parlé du passé [et du] vous m’avois dit [tout haut] ce que [je] j’ [ai] tâchois de ne pas croire — pendant 7 ans entiers, [étoit-ce] pourquoi-celà [vouliez vous vous venger] [la ve<ngeance>]
[Vous n’] le bonheur est si peu fait pour moi, que je ne l’ai pas reconnu quant il étoit devant moi — Ne m’en parlez donc plus, au nom du Christ — [vous me faites connoitre la rage] [un rem] le remords, si tout est que je l’aurois connu, le remords [a] auroit eu sa volupté — [le] un regrêt pareil ne [laisse] [produit] laisse [qu’une rage] [que des larmes] à l’âme1 rien1 que des pensées [des] de rages [et des blasphèmes] de blasphême —
Chère Ellenore, permettez moi de vous donner ce nom qui me rappellent et [vos] [v] [et] [les charmes idéale] [une des femmes] et [mes] les lectures brulantes de mes jeunes1 années [et] [le phantome] [le p] et le doux phantome qui [n] me seduisoit alors, et [votre] [l’] [m] votre [e] propre éxistence si violente si [bouleversée par les passions] orageuse [si éloignée] [de votre des] [si éloignée de ce qu’] [si] [loin] si [elo] différente de ce qu’elle devoit être —
Chère Ellenore, [il fut un tems] [où votre voix votre regard] [m’enivroit] vous le savez [que] où j’ai subi toute votre puissance. [Si j’ai connu] [l’ivresse] [tout] [l’ abbattement] [des нрзбр] [toute] [la stupide ivresse du malheur, c’est à vous que je la dois] c’est à vous que je dois d’avoir connu toute [la stupide ivresse de l’amour] ce [que l’ivresse] [de] l’amour a de plus convulsifs et de plus doul<oureux> — [vous] [connu tout ce qu’elle a de plus st <upide> et de plus stupide [n’a] [de tous les] ces [sentiments] [si convulsifs] [si] [douloureux] [il ne] et de tout cela il <ne> m’est resté [à me consoler] qu’ [un] une faiblesse de convalescent attachement, [que] bien doux, bien vrai, [et] et qu’un peu de [cette] crainte, [que] [je ne puis ne pas ressentir en présence d’un être aussi supérieur et malfaisant] qu’il m’est impossible de surmonter —
[Je sa] Si jamais vous lisez celà, je sais bien ce que vous penserez — [voyez donc vous comme] [il se] [met à la torture] [pour me]* [pour] [faire croire ce qu’il n’est pas] — [quelle] que de maladresse — il est humilié du passé, voilà tout — Il mérite bien que je le joue encore — [car] (Il a toute la fatuité de [S] de satan son maître). N’est ce pas [Sans en avoir] [je] [le bien1] [je vous jure je vous trouve]
Cependant [je vo] en prenant la plûme je voulois vous demander quelque chose — je ne sais plus quoi — [la] ha oui — c’est de l’amitié — [c’est à dire l’intimité] — [la confian] cette demande est bien [platte] vulgaire, bien — c’est comme un mendiant qui demanderoit du pain — le fait est [que j’ai] qu’il me faut votre intimité [c’est la premiére qu’il me paroit]
et cependant vous êtes [bien] toujours aussi belle que le jour de la traversée, [que] ou bien celui du bâpteme2, lorsque vos goits3 [humides] me toucherent le front — cette impression me reste encore — froide, humide [et froide] c’est-elle qui m’a rendu Catholique — Mais vous allez [vous passer]* [passer]; cette beauté va [tomber] [comme une] pencher comme une avalanche [et de tout] [tout à l] [tout] à la — [Quand elle ne sera plus le monde aura perdu] Votre âme restera debout quelque tems encore, au milieu [d’une rui] [des ruines] de tant de charmes tombées — et puis elle s’en ira [réjoindre] [seule] et peut etre jamais — la mienne, [ne] [pauvre4], [pauvre] pauvre timide esclave ne [re] la rencontrera [parmi la foule] [la нрзбр] dans l’infini de l’éternité —
[Mais votre ame] et puis qu’est-ce qu’une âme [sans votre regard] ça n’a ni regard, ni mélodie — mélodie peut-être —
Перевод:
Вас забавляет мое нетерпение, [вы] вам кажется доставляет удовольствие приводить меня в отчаяние [Меня разбудила надежда видеть вас сегодня] Значит, я увижу вас только завтра — пусть будет так. [Между тем]* [мне необходимо говорить с вами], [я не могу быть] [надо чтобы] [я занят] [все мои мысли только о вас].*
Хотя вас видеть и слышать вас — для меня [счастье]* [наслаждение], мне легче писать вам, чем говорить. [Вы] [вдали от вас] [ваше присутствие наводит на меня печаль и уныние] [моя речь неловка, чувства угнетены] —
Есть в вас какая-то ирония, насмешливость, которые вызывают во мне [печаль] горечь и лишают меня бодрости, чувства [мои] угнетены и слова, идущие из сердца, [в присутствии вашем] [леденеют] обращаются в чистейшие шутки. [Конечно] вы демон, т. е. тот кто сомневается и отрицает, как сказано в Писании.
[Вы] недавно вы с жестокостью говорили мне о прошлом [и о] вы мне сказали [вполне открыто] то, чему я старался не верить в течение целых семи лет [было ли это] Зачем это [Хотели ли вы мстить] [ме<сть>].
[Вы не] Счастье не создано для меня и потому я не узнал его, когда оно было передо мной — Ради Христа не говорите мне более о нем. — [Вы заставляете меня познать бешенство]. Угрызение, если бы я только мог ощутить его, угрызение имело бы свое сладострастие — подобное же сожаление [оставляет] [рождает] оставляет [одно] [бешенство] [только слезы] в душе лишь мысли бешеные и [кощунство] кощунственные —
Дорогая Элленора, позвольте мне дать вам это имя, которое мне напоминает [и ваши] [и идеальное очарование] [одну из женщин] и жгучие чтения юных лет моих [и призрак] и нежный призрак тогда меня пленявший и [вашу] [м] вашу собственную жизнь столь исполненную порывов, столь [потрясенную страстями] бурную, [столь удаленную] [от ваш] [от] [столь удаленную] [от того что] [столь далекую] столь [отда] отличную от того, чем она должна быть —
Дорогая Элленора, [было время] [когда голос ваш, взор] [что] [опьяняли меня] и вы это знаете, когда я испытал всю вашу власть надо мной. Если я познал [опьянение] [всю угнетенность] [всё одуряющие опьянение несчастия] [то этим обязан я вам] вам я обязан тем, что познал всё [одуряющее опьянение любви] всё [что опьянение] [любви] [всё что опьянение] содрогания и муки любви. — [Вы] [познал] [всё что в ней есть самого] познал [мне были посланы как] [мне не] все что она имеет самого одуряющего. От всех этих чувств [столь судорожных] [столь] [мучительных] от всего этого мне осталась [в утешение] лишь слабость выздоравливающего, привязанность [которая] очень нежная, очень искренняя, и немного боязни [которой] [я не могу не испытывать в присутствии существа высшего и творящего зло] которую мне невозможно преодолеть.
[Я зна] если когда-нибудь вы это прочтете, я хорошо знаю, что вы подумаете [Посмотрите как он мучается] [чтобы мне]* [казаться не тем, что он есть] [какая] как он неловок — он оскорблен прошлым — вот и всё. Он заслуживает того, чтобы я и дальше его дурачила [так как] (У него всё самомнение его учителя сатаны) Не так ли? [Не имея] [я] [очень] [клянусь вам я нахожу вас]
Между тем [я хо] берясь за перо, я хотел просить вас о чем то — уж не знаю о чем, ах да — о дружбе — [то есть о близости — [довер] Эта просьба очень [плоска] пошла, очень, точно нищий который просил бы хлеба — Всё дело в том, [что я] что мне необходима ваша близость [это первая которая мне кажется]
А между тем, вы [очень] всё так же прекрасны как в день поездки морем или в день крещения, когда ваши [влажные] пальцы коснулись моего лба — это впечатление еще сохранилось во мне — холодное влажное [и холодное] оно обратило меня в католичество. — Но вы [увянете];* эта красота [спадет как] и [ото всего] сойдет как лавина — [когда ее не будет, мир потеряет] Ваша душа еще будет пребывать некоторое время среди [облом] [обломков] стольких разрушенных очарований — а потом она отойдет [соединиться [одна] [с земли] и может быть никогда моя душа бедная5 [бедная] бедная робкая рабыня не встретит ее в [толпе] [нрзбр] в беспредельной вечности —
[Но ваша душа] да и что такое душа [без вашего взгляда] она не имеет ни взора, ни мелодии — разве что мелодию —
<2>
[C’est aujourd’hui] [9 ans qu] [Il y a] [jour] [aujourd’hui]
C’est aujourd’hui [le] c’est le 9 anniversaire du jour ou je vous ai vu pour la première fois. Ce jour a [de] décidé ma vie — [plus] C’est
plus j’y pense, plus je vois que mon existence est inséparable de la votre; [tout c] je suis né pour vous aimer & vous suivre — [tout] tout autre soin de ma part est erreur ou folie. [erreur] ou [нрзбр] [votre présence] [seule] [me ranime] [peut me ranimer] — loin de vous je n’ai que [les rem] [des remords] [des morn<es> regrets] les remords d’un bonheur dont je [n’aurois pu assez jouir] n’ai pas su m’assouvir.
tôt ou tard il faut bien que j’abandonne tout, & que je vienne [errer autour de vous] tomber à vos pieds. l’idée de pouvoir un jour avoir un coin de terre en [нрзбр5] M <нрзбр> et la seule qui me sourit et me ranime au milieu de mes mornes regrets. [de] Là je pourrai venir en pelerinage errer autour de votre maison [vous rencontrer] [m’enivr6] vous rencontrer, vous entrevoir —
Перевод:
[Сегодня] [прошло девять лет как] [прошло] [сегодня]
Сегодня 9 годовщина того дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день решил мою судьбу — [более] это
Чем более я об этом думаю, тем более вижу, что моя жизнь неотделима от вашей; [всё что] я рожден чтобы вас любить и следовать за вами — [всё] всякая иная забота с моей стороны ошибка или безумие [ошибка] или [нрзбр] [одно лишь] [ваше присутствие] [меня воодушевляет] [может меня воодушевить]. Вдали от вас я испытываю лишь [угрыз] [угрызения] [мрач] [сожаления] угрызения по поводу счастия коим я [бы никогда не мог вволю насладиться] не умел насытиться.
Рано или поздно, неминуемо, чтобы я всё оставил и пришел [бродить вокруг вас] пасть к вашим ногам. Одна лишь мысль о том, что я смогу когда-нибудь иметь клочок земли в [нрзбр] М <нрзбр> только и манит меня и воодушевляет меня среди мрачных сожалений. Туда смогу я совершать паломничества чтобы бродить вокруг вашего дома [вас встречать] [упиваться]7 вас встречать, вас мельком увидеть —
Примечания
Первое черновое письмо находится в тетради № 2382, лл. 692—681, второе в тетради № 2373, л. 241. Тетради эти хранятся в ЛБ. Оба письма опубликованы Якушкиным (Я VIII, 327 и Я XI, 369).
Введены эти письма в тома писем Пушкина в собраниях его сочинений лишь изд. Литературного фонда, под редакцией Морозова, 1887 г., изд. Суворина, под ред. Ефремова, 1903 г., и изд. «Просвещение», под ред. Морозова. В другие издания писем Пушкина письма эти не были включены, так как признавались редакторами не личными письмами, а скорее набросками для романа, что полагал, впрочем, и Ефремов, как видно из его комментариев к этим письмам.
Мною была напечатана в «Звеньях», книга 2, 1933 г., стр. 200—221, статья «Три8 письма Пушкина к неизвестной»,9 где после текста писем и их факсимиле (полностью) даны комментарии к ним, но не сказано, кому письма написаны.
Мы имеем возможность назвать имя женщины, которой написаны эти самые напряженные любовные письма Пушкина.
Женщина эта — Каролина Собаньская. Первый, вскрывший это, был одесский пушкинист Александр Михайлович Де-Рибас, который путем анализа текста приведенных писем Пушкина пришел к этому заключению. «Вспомните характеристику, которую дает Пушкин предмету своего увлечения: как женщины, жизнь которой прошла исполненная порывов, потрясенная страстями, бурная и столь отличная от того, чем она должна была быть. Это вполне соответствует образу Собаньской, которая, также как Элеонора Б. Констана, была полька и любовница графа… (де-Витта) и вела жизнь бурную и беспорядочную, тяготясь при этом своим двухсмысленным положением в одесском обществе».10 Вполне присоединяясь к его гипотезе привожу сводку собранного мною материала.
Каролина-Розалия-Текла Адамовна Собаньская, рожд. графиня Ржевусская (1794—1885), прожила незаурядную жизнь.
Происходя по отцу и по матери от знатнейших польских фамилий,11 она была дочерью гр. Адама Станиславовича Ржевусского (ум. 1825), киевского губернского предводителя дворянства (1809), тайного советника (1815) и сенатора (1821), видного масона (великий мастер петербургской Великой ложи Астрея, 1821).
Братья ее тоже служили на русской службе. Старший, Генрих (1791—1866), камер-юнкер, приятель Мицкевича, под влиянием которого он стал довольно известным польским писателем, автором исторических романов, изображавшим быт крупного польского шляхетства.
Из сестер ее известна Ева Ганская (1803—1882), бывшая предметом долгой и мучительной любви Бальзака и ставшая незадолго до смерти романиста его женой.
Графиня Каролина Ржевусская получила хорошее образование и светское воспитание, прожив в детстве некоторое время у тетки гр. Розалии Ржевусской, имевшей блестящий салон в Вене.
Впоследствии была Каролина прекрасной пианисткой, коллекционировала автографы и, еще живя в России, умудрилась собрать очень редкие автографы — государственных деятелей Англии Питта и Веллингтона, французских писателей Шатобриана, Лафатера, M-me де Сталь и др.
Об ней вспоминает мемуарист как об одной «из самых блестящих красавиц польского общества русского юга»… «Я помню ее, — пишет Маркович, — еще в тридцатых годах в Киеве, в доме отца моего, — помню как теперь пунцовую бархатную току с страусовыми перьями, необыкновенно красиво шедшую к ее высокому росту, пышным плечам и огненным глазам».12
Красивая, хотя с несколько огрубевшими чертами лица в зрелых годах, прекрасно сложенная, обладавшая пленительным голосом, веселая, Каролина была постоянно окружена самыми разнообразными поклонниками. Юной девушкой вышла она замуж за пятидесятилетнего подольского помещика Иеронима Собаньского и имела от него дочь, но жила она с ним недолго. Уже в 1816 г. отдалилась от него, а в 1825 г. формально развелась «из-за страстной любви к одному из дон-жуанов первой четверти нашего века, графу Витту»,13 с которым она сблизилась еще в 1819 г.14 В начале двадцатых годов Собаньская жила в Одессе, шокируя чопорное общество открыто афишируемой связью с Виттом.
Генерал граф Иван Осипович Витт (1781—1840) — достаточно известная фигура. Начальник военных поселений в Новороссии, специализовавшийся в политическом сыске, безуспешно пытавшийся в целях провокации проникнуть в Южное тайное общество, предатель Александра и Николая Раевских, Михаила Орлова, В. Л. Давыдова и многих других, организовавший тайный сыск за Пушкиным в Михайловском летом 1826 г., председатель уголовного суда над польскими повстанцами (1832 г.), человек, которого даже вел. князь Константин Павлович назвал «обманщиком и негодяем в полном смысле слова, канальей, подобно которой свет не производил», «достойным виселицы», считая открытие им заговора 1825 г. «грязнейшей интригой».15
С этим-то человеком прожила Собаньская до 1836 г., когда была оставлена им.
В феврале 1825 г. приехал в Одессу высланный туда Мицкевич и пленился кокетливой соотечественницей. Он воспел ее в целом ряде стихотвотворений, отразивших всю гамму его сложных отношений к ней. Здесь мы видим и робкую влюбленность (сонет «С собой говорю я, с другими немею»), и бурную страсть, и глубокую, отравленную сомнением любовь (элегия к Д. Д. «О, если б ты лишь день в душе моей была»), и беспечность («Когда в час веселый откроешь ты губки». Сонеты к Д. Д. Визиты. К делателям визитов), и наконец разочарование, презрение (сонет «Прощание». К Д. Д.).16
Мицкевич участвовал в поездке из Одессы в Крым морем в обществе Собаньской, ее мужа Собаньского, Витта и брата ее гр. Ржевусского. Написанные Мицкевичем в Крыму знаменитые крымские сонеты тоже связываются с ее именем, особенно неоконченный сонет «Ястреб»: «Вспомни же и мою и свою собственную историю. Ведь и ты на море жизни видела страшные призраки, а меня далеко загнал вихрь, дождь вымочил крылья. Зачем же эти милые слова, изменчивые надежды? Сама в опасности, ты расставляешь сети другим…».17 Что именно разумеют эти намеки — не выяснено, но несомненно одно — отношения между Мицкевичем и Собаньской были не просты.
В ноябре 1825 г. Мицкевич уехал из Одессы. Поэт понял и не скрыл в своих стихах, как ничтожна только что превозносившаяся им женщина, как обидно по-пустому растрачены им душевные силы. С чувством, близким к негодованию, расстался Мицкевич с Каролиной Собаньской, но не раз встречался он потом с нею.
Вигель рассказывает о своем знакомстве с Собаньской в Одессе в 1827 г., когда ее салон занимал одно из первых мест в польском обществе. По словам Вигеля, «Пален и Потоцкий часто бывали то на утренних, то на вечерних ее беседах и веселостию ума оживляли на них разговор; Витта считать нечего, он имел собственный дом, а проводил тут дни и ночи; Ланжерона строгая жена не пускала к ней. Вообще из мужского общества собирала она у себя всё отборное, прибавляя к тому много забавного, потешного»… «Из Вознесенска, из военных поселений приезжали к ней на поклонение жены генералов и полковников, мужья же их были перед ней на коленах. Несмотря на свои аристократические претензии, она высватала меньшую сестру свою за одного весьма богатого, любезного и образованного негоцианта Ивана Ризнича,18 который в угождение ей давал пышные обеды, что и составляло ей другой дом, где она принимала свое общество. Такое существование было довольно приятно и совсем не уединенно, и она тешилась мыслию, что позорный ее триумф производит зависть в женщинах, верных своему долгу».
Вигель вспоминает, что он был «ослеплен ее привлекательностию», «но, когда несколько лет спустя, — пишет мемуарист, — узнал я, что Витт употреблял ее и сериозным образом, что она служила секретарем сему в речах столь умному, но безграмотному человеку и писала тайные его доносы, что потом из барышей поступила она в число жандармских агентов, то почувствовал необоримое от нее отвращение. О недоказанных преступлениях, в которых ее подозревали, не буду и говорить. Сколько мерзостей скрывалось под щеголеватыми ее формами».19
Обвинения, взводимые на Собаньскую известным зоилом Вигелем, оказываются безупречно верными. Неизвестно лишь, что разумел он под «недоказанными преступлениями» ее. Работа же Собаньской как агента сыска безусловно подтверждается двумя недавно обнаруженными документами. Получала ли она за это деньги? — этот вопрос настолько щекотлив, что его естественно никогда не касались даже в секретной переписке.
Эти два документа относятся к пребыванию Собаньской в Варшаве, куда она переехала с Виттом, в связи с назначением его 29 августа 1831 г. варшавским военным губернатором.
Агентурная работа Собаньской велась настолько умело и тонко, что испытанные правительственные чиновники и сам Николай I подозревали ее в политической неблагонадежности.
Когда наместник царства Польского Паскевич предложил Витта Николаю I на должность вице-председателя новообразовавшегося временного правления в Польше, Николай возразил так: «Назначить Витта председателем никак не могу, ибо, женившись на Собаньской, он поставил себя в самое невыгодное положение, и я долго оставить его в Варшаве никак не могу. Она самая большая и ловкая интриганка и полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в свои сети, а Витта будет за нос водить в смысле видов своей родни. И выйдет противное порядку и цели, которую иметь мы должны, — т. е. уничтожение происков и протекции».20
Паскевич успокаивал Николая, что «явный» брак Витта с Собаньской не состоится, так как слух о смерти графини Витт оказался ложным, «и они остаются теперь в прежнем положении, то есть что они тайно обвенчаны». Главное же, чем наместник Польши утешал монарха, было то, что он сообщал ему о полезной деятельности пресловутой польки. «Преданность ее законному правительству не подлежит сомнению; она дала в сем отношении много залогов»… «Напротив того, родственные связи госпожи Собаньской с поляками по сие время были весьма полезны. Наблюдения ее, известия, которые она доставляет графу Витту, и даже самый пример целого польского семейства, совершенно законному правительству преданного, имеют здесь видное влияние».21
Но враждебная Собаньской информация упорно продолжалась. Вот что писал управляющий III Отделением А. Н. Мордвинов шефу жандармов Бенкендорфу:
«…Но частные известия из Варшавы поистине отвратительны. Поляки и польки совсем завладели управлением. Образовалось что-то вроде женского общества под председательством г-жи Собаньской, продолжающей иметь большую силу над графом Виттом. Благодаря этому главные места предоставляются полякам, и именно тем, которые наиболее участвовали в мятеже. Остальных не призывают к делу, и они жалуются, что оставлены в покое. Новости эти не с ветру, а верны вполне. Очень печально, а кто виноват? Один человек. Смените его кем-либо другим, кто смыслит в делах управления и умеет держать себя самостоятельно, и всё пойдет гораздо лучше, и нам нечего будет так тревожиться насчет Польши…» (Письмо из Петербурга, от 19 октября 1832 г.).22
Но в это время судьба Собаньской (но не Витта) была уже решена Николаем I, встревоженным новым неблагоприятным отзывом о ней русского посланника в Дрездене Шредера.23 Шредер не знал, что Собаньская приехала в один из центров польской эмиграции по поручению Витта, с специальной целью шпионажа. Он был обманут провокаторским общением Собаньской с бежавшими из России польскими революционерами, о чем и доложил Николаю I.
«Посылаю тебе оригиналом, — писал Николай Паскевичу, — записку, мною полученную из Дрездена от нашего посланника, самого почтенного, надежного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что мое мнение на счет Собаньской подтверждается.
Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних своих польских выгод под личной преданностью, и столь же верна г. Витту как любовница, как России, быв ей подданная? Весьма хорошо бы было открыть глаза графу Витту на ее счет, а ей велеть возвратиться в свое поместье на Подолию».24 Паскевич принужден был приказать Собаньской покинуть Варшаву.
Собаньская была уязвлена в «лучших» чувствах. Она, еще из Одессы писавшая непосредственно Бенкендорфу доносы на своих соседей по имению, ездившая в Дрезден в целях слежки за повстанцами, она изгоняется из Варшавы как человек нелояльный!
В секретном архиве III Отделения25 сохранилось письмо, написанное ею Бенкендорфу из места высылки. На письме имеется пометка: «4 декабря 1832 г. граф <то есть Бенкендорф> ей отвечал».
Письмо написано хорошим французским языком, отделано риторически. Изящный характерный почерк и элегантная бумага дают почти реальное ощущение этой польской аристократки.
Вот текст письма Собаньской.
Mon général,
Le prince maréchal vient de m’envoyer l’ordre que sa majesté l’empereur lui a donné relativement à mon départ de Varsovie; je m’y soumets avec une entière résignation comme je le ferais aux décrets de la providence elle-même.
Qu’il me soit pourtant permis, mon général, de vous ouvrir mon coeur dans cette occasion et de vous dire jusqu’à quel point je me sens comblée de douleurs, moins encore par l’arrêt qu’il a plu à sa majesté de porter contre moi, que par l’affreuse idée que mes principes, mon caractère et mon amour pour mon maître aient étés aussi cruellement jugés, aussi indignement défigurés. J’en appelle à vous même, mon général; à vous, à qui j’ai parlé si ouvertement, à qui j’ai écrit si franchement avant et pendant les horreurs qui agitaient le pays. Daignez reporter vos yeux sur le passé, ce sera déjà de quoi me justifier! J’ose dire que jamais femme n’a été dans le cas de montrer plus de dévouement, plus de zèle, plus d’activité pour le service de son souverain que j’en ai mis souvent au risque de me perdre, car vous ne pouvez ignorer, mon général, qu’une lettre que je vous adressais d’Odessa a été saisie par les insurgés de la Podolie et qu’elle a mis contre moi haine et vengeance dans le coeur de tous ceux qui en ont eu connaissance.
Les opinions que ma famille a toujours professées, le danger que ma mère a couru pendant l’insurrection du gouvernement de Kieff, la conduite de mes frères, le lien qui m’unit depuis treize ans à un homme dont les intérêts les plus chers se concentrent sur ceux de son souverain, le profond mépris que je porte au pays à qui j’ai le malheur d’appartenir; tout enfin, j’osais le croire, devait me mettre au-dessus des soupçons dont je suis maintenant la victime.
Je ne vous parlerai pas du passé, mon général, j’ai besoin d’arrêter votre attention sur le moment actuel.
A mon arrivée à Varsovie, l’année dernière, une grande question venait d’être résolue. La guerre était terminée d’une manière brillante et les jacobins étaient réduits au silence et à l’inaction. C’était une crise heureusement commencée mais elle n’était pas complète, elle n’était qu’ajournée. (Je parle de l’Europe.) Polonaise de nom, je fus tout naturellement l’objet sur lequel s’arrêtaient ici les espérences de ceux qui criminels d’intention et lâches de caractères, voulaient se sauver sauf a renier leurs opinions et à trahir ceux qui les avaient partagés. Je vis dans cette circonstance un fil qui pouvait guider à travers le labyrinthe dans lequel on se trouvait encore. J’en parlais à Witt qui m’ordonna de ne pas négliger ce moyen et d’en profiter pour suivre les sentiers tortueux et ténébreux, formés par l’esprit du mal. Vous le savez, mon général, je n’ai plus dans le monde ni nom, ni existence; ma vie est flétrie, elle est finie mondainement parlant. Tous les intérêts de ma vie ne s’attachent donc qu’à ceux de Witt et les siens sont toujours la gloire de son pays, celle de son souverain. Cette considération toute puissante pour moi m’engagea à m’utiliser pour lui — n’était-ce pas d’ailleurs m’utiliser pour le Prince que mon coeur honore comme mon maître et chérit comme un père qui veille sur nos destinées à tous. Witt vous dira toutes les découvertes que nous fîmes. Sur ces entrefaites mon voyage pour Dresde se décida et Witt me donna ses instructions sur les renseignements que je devais en apporter. Tout cela se passait entre lui et moi — pouvait il donc flétrir mon nom, flétrir l’affection qu’il me portait, au point de faire part à Mr. de Schroeder de la mission qu’il me confiait? Il crut pourtant devoir ajouter dans la lettre de recommandation qu’il me donna pour lui qu’il répondait de mes opinions. Je conçois que Mr. de Schroeder n’ayant pas saisi le sens de cette phrase ait été induit en erreur par ce qu’il a vu et quoique je doive dire qu’il y a de l’exagération dans ce qu’il avance, je lui dois également la justice d’avouer que ne connaissant pas nos rapports avec Witt, il devait remplir, ainsi qu’il l’a fait, le devoir exigé par son poste.
Mr. de Schroeder se plaignait dans ses dépêches au Maréchal de ne pouvoir parvenir à approfondir ce qu’on lui demandait de faire savoir ici. Cette difficulté, je pouvais peut-être la vaincre et je l’essayais. Me croyant par ma position et mes relations en dehors de tout soupçon, je crus pouvoir agir comme je l’entendais. Je vis donc des Polonais; j’en reçus même quelques uns qui répugnaient à mon caractère. Il me fut pourtant impossible d’approcher ceux dont le contact me faisait l’effet de la bave du chien enragé; je ne sus jamais vaincre cette répugnance et, j’avoue, négligeais peut être des découvertes importantes pour ne pas m’exposer à rencontrer des êtres qui me faisaient horreur. Witt a lu au Prince Maréchal les lettres que je lui écrivais; il en envoyait des copies dans ses rapports, elles l’aidaient à faire d’importantes découvertes.
Ma société se composait de la famille Sapieha dans laquelle ma fille devait entrer (son mariage avec un des jeunes gens ayant été arrêté par son père dès l’année 1829), de Mr. Potocki, fils du général tué le 29 Novembre, du Pce Lubomirski et d’un nommé Krassinski, sujet du roi de Prusse. Ce dernier ayant eu à Zakroczym le portefeuille des affaires étrangères, avant été à la tête du comité polonais de Dresde et se trouvant en relation suivie avec le Pce Czartoryski et tous les agens polonais, était une connaissance précieuse. Borné et vaniteux, il me fut aisé de m’emparer de sa confiance. J’appris les trâmes qu’on ourdissait, les connexions secrètes qu’on entretenait avec la Russie, le système Machiavelique qu’on voulait propager. Enfin un monde d’horreur s’ouvrit devant moi et je vis combien les rapports qu’on mettait en jeu pouvaient devenir funestes. Toutes ces données étaient pourtant vagues car ce n’était pas des confidences entiéres, ce n’était que par manière de surprise que je parvenais à savoir ce que je voulais. Tout en cherchant à prendre et à approfondir je me laissais aussi aller au besoin de faire connaître et aimer le pays que je chérissais, le souverain que je révérais; la preuve en est, qu’il n’y a pas un seul des Polonais qui a passé le seuil de ma porte qui n’ait fait son acte de soumission pendant que je me trouvais à Dresde. Les moins disposés au repentir ont fini par voir clair et leurs erreurs et la clémence qui daignait pardonner d’aussi grands forfaits. Ce fait est positif et Mr. de Schroeder ne pourra pas le nier. Alexandre Potocki, est le seul qui ait résisté; l’intérêt qu’il m’inspire à plus d’un titre me portait à le voir souvent, d’ailleurs Mr. de Schroeder lui même m’avait engagé à lui parler et à l’engager de recourir à la générosité de Sa Majesté l’Empereur. — Voilà mon histoire, mon général, dans toute sa vérité; et me voilà frappée au coeur! Je ne sens pas l’humiliation, je ne me plains pas de devoir partir souffrante d’âme et de corps ainsi que je le suis. Je ne succombe que sous une idée — c’est celle que le courroux de Sa Majesté se soit fixé un seul instant sur celle dont la seconde religion ici bas est son dévouement et son amour pour son souverain!
Je ne sais, mon général, l’usage que vous ferez de ma lettre; j’ose éspérer que votre loyauté et votre justice vous portera à en mettre le contenu aux pieds de Sa Majesté. Je ne demande rien, je n’ai rien à désirer, car encore une fois tout est terminé pour moi ici bas — qu’il me soit au moins permis de demander à n’être méconnue là, où mon coeur remplit un devoir cher et sacré.
Ne sachant de quel côté tourner mes pas, j’ai commencé par me rendre chez une de mes soeurs dans le gouvernement de Minsk. C’est là que j’attends la réponse qu’il plaira à votre excellence de me faire. J’ose la réclamer de vous comme d’un homme de bien, d’un homme trop juste et trop religieux pour me la refuser. Je suis plus qu’injustement accusée et ce n’est pas la première fois que ce malheur m’arrive. Ce fait une fois avancé et prouvé, je crois pouvoir oser mendier une réponse. Bonne ou mauvaise, daignez, mon général, me la faire passer sans retard. Vous savez que j’ai brisé tous mes liens et que je ne tiens au monde que par Witt. Mes affections, mon bien être, mon existence tout est en lui ou dépend de lui. Si le séjour de Varsovie m’est interdit, que la charité vous porte à me l’apprendre positivement, afin que je pense à m’assurer un asile quelconque. Une santé délabrie et un état qui menace de devenir incurable, rendent cet abri plus que nécessaire. Je vous demande cette réponse, mon général, au nom de l’honneur, au nom de la religion!
J’ai l’honneur d’être avec les sentiments du plus profond respect, mon général,
de votre excellence
la très humble et très obéissante
servante
C. Sobanska, née comtesse Rzewuska.
Перевод:
Генерал,
его сиятельсто наместник только что прислал мне распоряжение, полученное им от его величества относительно моего отъезда из Варшавы; я повинуюсь ему безропотно, как я бы это сделала по отношению к воле самого провидения.
Да будет мне всё же дозволено, генерал, раскрыть вам сердце по этому поводу и сказать вам, до какой степени я преисполнена страданий, не столько даже от распоряжения, которое его величеству угодно было в отношении меня вынести, сколько от ужасной мысли, что мои правила, мой характер и моя любовь к моему повелителю были так жестоко судимы, так недостойно искажены. Взываю к вам, генерал, к вам, с которым я говорила так откровенно, которому я писала так искренно до ужасов, волновавших страну, и во время них. Благоволите окинуть взором прошлое; это уже даст возможность меня оправдать. Смею сказать, что никогда женщине не приходилось проявить больше преданности, больше рвения, больше деятельности в служении своему монарху, чем проявленные мною часто с риском погубить себя, ибо вы не можете не знать, генерал, что письмо, которое я писала вам из Одессы, было перехвачено повстанцами Подолии и вселило в сердца всех, ознакомившихся с ним, ненависть и месть против меня.
Взгляды, всегда исповедывавшиеся моей семьей, опасность, которой подверглась моя мать во время восстания в Киевской губернии, поведение моих братьев, узы, соединяющие меня в течение 13 лет с человеком, самые дорогие интересы которого сосредоточены вокруг интересов его государя, глубокое презрение, испытываемое мною к стране, к которой я имею несчастье принадлежать, всё, наконец, я смела думать, должно было меня поставить выше подозрений, жертвой которых я теперь оказалась.
Я не буду вам говорить о прошлом, генерал, мне нужно остановить ваше внимание на настоящем моменте.
Когда я приехала в Варшаву в прошлом году, только что был разрешен большой вопрос. Война была блестяще закончена, и якобинцы были приведены к молчанию, к бездействию. Это был перелом, счастливо начатый, но он не был завершен, он был только отсрочен (я говорю о Европе). Полька по имени, я естественно была объектом, на который здесь возлагались надежды тех, кто, преступные в намерениях и презренные по характеру, хотели спасти себя ценой отречения от своих взглядов и предательства тех, кто их разделял. Я увидела в этом обстоятельстве нить, которая могла вывести из лабиринта, из которого еще не было найдено выхода. Я поговорила об этом с Виттом, который предложил мне не пренебрегать этой возможностью и использовать ее, чтобы следовать по извилистым и темным тропинкам, образованным духом зла. Вам известно, генерал, что у меня в мире больше нет ни имени, ни существования; жизнь моя смята, она кончена, если говорить о свете. Все интересы моей жизни связаны, значит, только с Виттом, а его интересами всегда является слава его страны и его государя. Это соображение, властвовавшее надо мной, заставило меня быть полезной ему; не значило ли это быть полезной моему государю, которого мое сердце чтит как властителя и любит как отца, следящего за всеми нашими судьбами. Витт вам расскажет о всех сделанных нами открытиях. В это время решена была моя поездка в Дрезден, и Витт дал мне указания, какие сведения я должна была привезти оттуда. Всё это происходило между мною и им — мог ли он запятнать мое имя, запятнать привязанность, которую он ко мне испытывал, до того, чтобы сообщить г-ну Шредеру о поручении, которое он мне доверил. Он счел однако нужным добавить в рекомендательном письме, которое он мне к нему дал, что он отвечает за мои убеждения. Я понимаю, что г-н Шредер, не уловив смысла этой фразы, был введен в заблуждение тем, что он видел, и, хотя я должна сказать, что есть преувеличение в том, что он утверждает, я должна ему однако отдать справедливость, что, не зная о наших отношениях с Виттом, он должен был выполнить, как он это и сделал, долг, предписываемый ему его должностью.
Г-н Шредер жаловался в своих депешах наместнику, что ему не удалось проникнуть в то, что от него хотели здесь узнать. Я могла может быть преодолеть это затруднение, и я попыталась это сделать. Предполагая, что я по своему положению и по своим связям выше подозрений, я думала, что могу действовать так, как я это понимала. Я увидела таким образом поляков; я принимала даже некоторых из них, внушавших мне отвращение при моем характере. Мне всё же не удалось приблизить тех, общение с которыми производило на меня впечатление слюны бешеной собаки. Я никогда не сумела побороть этого отвращения, и, сознаюсь, пренебрегала может быть важными открытиями, чтобы не подвергать себя встречам с существами, которые вызывали во мне омерзение. Витт прочитал его сиятельству наместнику письма, которые я ему писала; он посылал копии с них в своих донесениях; они помогали ему делать важные разоблачения.
Мое общество составляли семья Сапега, в которую должна была вступить моя дочь (ее брак с одним из молодых людей был решен ее отцом с 1829 г.), Потоцкий, сын генерала, убитого 29 ноября, князь Любомирский и некий Красинский, подданный короля прусского. Этот последний, имевший раньше в Закрошиме портфель министра иностранных дел, стоявший во главе польского комитета в Дрездене, находившийся в постоянных отношениях с кн. Чарторыжским и всеми польскими агентами, был ценным знакомым. Так как он был ограничен и честолюбив, я легко могла захватить его доверие. Я узнала заговоры, которые замышлялись, тайную связь, поддерживавшуюся с Россией, макиавеллистическую систему, которую хотели проводить. Словом, мир ужасов открылся мне, и я увидела, сколь связи, которые были пущены в ход, могли оказаться мрачными. Все эти данные были однако неопределенными, так как признания были неполными; лишь врасплох удавалось мне узнавать то, что мне хотелось. Пытаясь захватить и углубить сведения, я поддавалась также потребности дать узнать и полюбить страну, которую я возлюбила, монарха, которого я чтила. Доказательством этому служит, что не было ни одного поляка, переступившего порог моего дома, который не выказал бы своего повиновения, пока я находилась в Дрездене. Наименее расположенные к раскаянию кончили тем, что признали свои заблуждения и милосердие, которое благоволило простить столь большие преступления. Этот факт неоспорим, и г-н Шредер не сможет отрицать его. Единственным устоявшим был Александр Потоцкий; интерес, который я по многим причинам к нему проявляла, побуждал меня его часто видеть; впрочем, г-н Шредер сам побудил меня говорить с ним и предложить ему обратиться к великодушию его величества государя. Вот моя история, генерал, во всей своей достоверности. И вот я поражена в самое сердце! Я не чувствую унижения, я не жалуюсь на то, что должна уехать, страдающая душой и телом. Я падаю лишь под бременем мысли, что гнев его величества хоть на минуту остановился на той, второй религией которой на этой земле были преданность и любовь к монарху!
Я не знаю, генерал, применения, которое вы сделаете из моего письма; смею надеяться, что ваша честность и справедливость побудят вас повергнуть его содержание к стопам его величества. Я ничего не прошу, мне нечего желать, так как, повторяю еще раз, всё для меня на этой земле окончено. Но да будет мне по крайней мере дозволено просить не быть неправильно судимой там, где мое сердце выполняет дорогой и священный долг.
Не зная, в какую сторону обратить шаги мои, я начала с того, что отправилась к одной из моих сестер в Минскую губернию. Здесь я ожидаю ответа, который вашему превосходительству будет угодно мне дать. Смею просить его от вас, как от человека чести, человека слишком справедливого, слишком религиозного, чтобы мне в нем отказать. Я более чем несправедливо обвинена, и это несчастие не в первый раз со мной случается. Высказав и доказав этот факт, я думаю, что могу молить об ответе. Будет ли он хорошим или плохим, благоволите, генерал, его мне без промедления сообщить. Вы знаете, что я порвала все связи и что я дорожу в мире лишь Виттом. Мои привязанности, мое благополучие, мое существование, — всё в нем, всё зависит от него. Если пребывание в Варшаве мне воспрещено, да побудит вас милосердие сообщить мне об этом положительно, чтобы я могла позаботиться обеспечить себе приют. Расстроенное здоровье и положение, грозящее стать неисправимым, делают это убежище необходимым. Я вас прошу об этом ответе, генерал, во имя чести, во имя религии!
Имею честь пребывать с чувством глубочайшего уважения, генерал, вашего превосходительства смиреннейшей и покорнейшей слугою.
К. Собаньская, рожденная графиня Ржевусская.
Результаты этого письма остаются неизвестны, как и вообще жизнь Собаньской в 1833—1836 гг.
В 1836 г. Витт бросил Собаньскую, и она нашла убежище в Крыму у кн. А. С. Голицыной, мужеподобной старухи, собиравшей вокруг себя мистически настроенных одиноких женщин.
Брат Голицыной, Н. С. Всеволожский, встретивший у сестры Собаньскую, писал о ней: «Редко встречал я женщин, столь прелестных во всех отношениях».26
Собаньская недолго оставалась одинокой. В этом же году вышла она замуж «faute de mieux»27 за адъютанта Витта, Степана Христофоровича Чирковича.28
О личных свойствах этого человека говорит сама Каролина Чиркович в письме к Голицыной и ее приятельнице бар. Ю. Беркгейм, перед которыми она словно оправдывается в своем браке: «Я убеждена, что бог в бесконечном милосердии к каждому из своих чад хотел для меня этого союза: он был необходим для моей натуры, которая не может обойтись без руководителя и неизбежной поддержки в свободном, независимом положении, каково мое, натуры, которая не сумела бы воспользоваться своей волей иначе, чем во вред самой себе; он был необходим, чтобы обеспечить мою старость хлебом насущным, необходим, чтобы защитить меня против людей и самой себя, необходим также, чтобы заставить меня потерять привычку к счастию и ласке, всё более и более расслаблявшую мою природную изнеженность. Мое пребывание подле вас обеих было последней главой моего полного счастья. Будьте же благословенны за это, как и за все другие благодеяния, которыми вы осыпали мою жизнь.
Молю бога внести их в книгу живота и отплатить вам радостью и вечным блаженством. К небу поднимаются глаза мои, чтобы молить его обеспечить и вознаградить вас полностью; вас, которых он выбрал, чтобы меня спасти, защитить, любить, помогать мне, такой бедной, слабой, одинокой!
Ныне развернулась передо мной вся серьезность жизни; мой муж добродетельный человек, честный во всем значении этого слова; но серьезность его характера и строгость его правил отражаются на всем, что составляет жизнь; мой муж, впрочем, сопровождал меня в мои безумные и светские годы, и он требует во всех моих привычках перемены, которая обеспечит мне его уважение. Я должна работать, чтобы добиться этого уважения, и это накладывает на меня тысячу обязанностей, которым временами противится моя дурная природа, хотя мой рассудок их всегда одобряет. Серьезность моего мужа беспокоит моих в отношении моего счастья, но это такой достойный человек, настолько проникнутый идеей долга, что я уверена, что мое счастье будет зависеть только от меня, моего рассудка, моего послушания воле, которая всегда будет стремиться к тому, что для меня хорошо».29
Надежды Собаньской, что Чиркович обеспечит ей хлеб насущный, не оправдались ни в какой мере. Как ни старались ее приятельницы выхлопотать ему какую-нибудь службу, четыре года оставался он без места. Каролине пришлось уже с мужем опять ютиться у Беркгейм, которая унаследовала от умершей Голицыной Кореиз.
В 1841 г. поступил, наконец, Чиркович в штат новороссийского и бессарабского генерал-губернатора гр. Воронцова, в 1845 г. занял должность бессарабского вице-губернатора, но уже в 1846 г. вышел в отставку.
Вскоре он и умер,30 а вдова его переехала в Париж. Может быть она приехала туда к сестре своей Еве, овдовевшей в августе 1850 г. после пятимесячного брака с Бальзаком.
В Париже у Каролины Чиркович опять стал бывать Мицкевич, а после его смерти — его биограф,31 которому она неверно и путанно рассказывала историю своих отношений с покойным поэтом.
Лет шестидесяти вышла Каролина Чиркович замуж в четвертый раз — за французского поэта, романиста, драматурга и переводчика Жюля Лакруа (1808—1887), брата известного Поля Лакруа (Jacob Bibliophile).
В 1872 г. выпустил он сборник стихов «L’année infâme»,32 первый сонет которого посвящен им жене, воспетой в последний раз, таким образом, в возрасте восьмидесяти лет.
Вскоре после выхода в свет этой книги Жюль Лакруа ослеп, и Каролина глубокой старухой последние десять лет своей жизни была связана со слепым мужем. Она умерла в 1885 г., девяноста одного года, за два года до смерти мужа.33
Обратимся к истории отношений Пушкина и Каролины Собаньской.
Первая встреча их произошла или в феврале 1821 г. в Киеве (куда поэт ездил с Раевскими из Каменки на помолвку34 Екатерины Николаевны Раевской с Михаилом Федоровичем Орловым), или, что вероятнее, в феврале-марте в Одессе. В Одессе Пушкин был в первый раз, повидимому, на обратном пути из Каменки в Кишинев.35 Тогда же заезжал он и в Тульчин.
Пушкин не избег общей участи и был, можно сказать, ошеломлен блистательной Собаньской. Встреча эта запомнилась ему на всю жизнь. Вернувшись в Кишинев, Пушкин недолго там усидел. В начале мая вновь поехал он на месяц в Одессу. Анненков говорит: «Недаром отпрашивался Пушкин у добродушного Инзова и в Одессу так часто. Там были у него любовные связи, не уступавшие кишиневским, но никогда не заслонявшие их».36 Не для Собаньской ли ездил Пушкин в Одессу?
О дальнейших поездках Пушкина нам неизвестно. Знаем мы еще о поездке в июле 1823 г. и об окончательном переезде туда в начале августа этого года.
Есть одно черновое письмо к Ал. Ник. Раевскому, датируемое октябрем 1823 г.37 Оно посвящено, повидимому, Собаньской, которая названа здесь лишь «M. S.», то есть Madame Sobanska.38 Приведу письмо полностью в переводе на русский язык.
«Отвечаю на вашу приписку, так как она более занимает [вас] ваше тщеславие. Г<оспожа> С<обаньская> еще не вернулась в Одессу, поэтому я и не мог еще воспользоваться вашим письмом [и] во-вторых, так как моя страсть очень уменьшилась, и так как, тем временем, я влюбился в другую — я раздумал, и подобно Ларе Ганскому,39 который сидит на моем диване, я решил более не вмешиваться в это дело — то есть я не покажу вашего [письма] послания Г-же С<обаньской>, как я сначала намеревался, [оставив] скрыв40 от нее только то, что придавало вам интерес характера [Байронического] Мельмотического, — и вот что я намерен сделать: из вашего письма будут сделаны только выдержки, с подобающими исключениями; зато я приготовил на него пространный, прекрасный ответ, в котором беру столько же перевеса над вами, столько вы взяли надо мной в вашем письме; я начинаю его, говоря вам: «Вы меня не обманете, любезный Иов; я вижу ваше тщеславие и ваше слабое место под вашим напускным цинизмом» и т. д., остальное — в том же роде. Думаете ли вы, что это произведет эффект? Но так как вы — мой постоянный учитель в делах нравственности, я прошу у вас [смиреннно] позволения на всё это и в особенности — ваших советов; но торопитесь, так как скоро приедут <on arrive>. Я имел о вас известия [ваш брат], мне передавали, что Атала Ганская41 сделала из вас фата и человека скучного, но
последнее письмо ваше далеко не скучно. Я желал бы, чтобы мое могло хоть на минуту развлечь вас в ваших горестях…»
Повидимому, А. Н. Раевский неравнодушен к Собаньской, и Пушкин, уже несколько остывший в своем чувстве (если верить искренности его тона в письме к Раевскому), как-то хлопочет об успехе своего приятеля у Собаньской. Делается всё это по заранее задуманным тактическим ходам.
Поразительно подтверждает гипотезу о связи этого письма с Собаньской и Раевским одно изустное предание, сохранившееся в Одессе и переданное мне Александром Михайловичем Де-Рибасом. Оно тем интереснее, что рассказов о Пушкине и Собаньской в мемуарной литературе почти нет.
«Мой отец (М. Ф. Де-Рибас) знал в своем детстве Собаньскую и сам слышал ее слова по поводу Пушкина и Ал. Раевского: «Ils ont été tous les deux amoureux de moi».42 А потом такую фразу о Пушкине: «nous lisons avec lui les romans que me donne de Witt».43
Отец мой, передавший нам эти слова, всегда удивлялся, что роман Пушкина с Собаньской в Одессе так мало известен биографам поэта».44
Намеки на соперничество Пушкина и Раевского в ухаживании за Собаньской видим мы и в большом петербургском письме Пушкина, в словах о некоем ученичестве Пушкина у «демона», то есть Раевского.
О совместном же чтении романов Пушкина и его возлюбленной говорит его выражение «lectures brulantes» там же.
Имя Элленоры дано здесь Пушкиным Собаньской в честь столь похожей на нее характером и судьбой героини романа Бенжамена Констана «Адольф», совместно ими прочитанного.
Итак, Пушкин читал с ней романы, сопровождал ее в костел. Случай, как она за него опустила пальцы в кропильницу и затем коснулась знаком креста его лба («крещение»), с умилением вспоминается Пушкиным через семь лет.
Вероятно, подобным времяпрепровождением и ограничивались отношения Пушкина с Собаньской. Тон писем Пушкина заставляет думать, что близости между ними не было. Но это ли слышится в ее словах: «он заслуживает, чтобы я и дальше его дурачила» (в первом письме поэта к ней)?
Повидимому, всё время пребывания Пушкина в Одессе, за небольшими отлучками, как в октябре 1823 г., Собаньская жила в этом городе. Так, в июле 1824 г. с ней познакомился только что приехавший в Одессу гр. М. Д. Бутурлин, встретив ее на балу у Витта.45
Новые встречи Пушкина с Собаньской происходили в Петербурге, куда она приехала в 1823 г. Пржецлавский вспоминает, как он с Мицкевичем часто бывали у Собаньской: «Она раз сказала Мицкевичу: «Это непростительно, что вы и Пушкин, оба первые поэты своих народов, не сошлись до сих пор между собою. Я вас заставлю сблизиться. Приходите ко мне завтра пить чай». Кроме нас двух и Пушкина был приглашен только Малевский и родственник хозяйки, Константин Рдултовский.46 Мы явились в назначенный час и застали уже Пушкина, который, кажется, неравнодушен был к нашей хозяйке, женщине действительно очаровательной.
Первые приветствия Пушкин принял с довольно сухой, почти надменной, вежливостью. Тогда была мода на байронизм, который так много повлиял на Пушкина и внутренно и наружно. Он держал себя как Лара, или, по крайней мере, как Онегин. Мицкевич, по своему обычаю, был прост и натурален; он никогда не позировал и не рисовался. За чаем шел общий разговор. Потом Собаньская стала особенно заниматься поэтическим дуэтом своих гостей, дабы заставить поэтов поговорить с собою. И, действительно, между ними завязался диалог о литературе и искусстве вообще».47
Очень вероятно, что Собаньская, привлекая в свой салон в Петербурге таких поклонников, как Пушкин и Мицкевич, делала это не столько из-за честолюбия, сколько преследуя, как в Одессе, Варшаве и Дрездене, всё те же цели — политического сыска.
Описанная встреча произошла в апреле-октябре 1828 г.48
Не Собаньскую ли надо видеть в «la cousine de M-de Lubomirska»,49 слова которой Пушкин цитирует в своем известном письме о «Борисе Годунове» к Николаю Раевскому? Письмо (от 29 января 1829 г.) черновое, не отосланное, и тем не менее Собаньская названа уклончиво, и даже такое, скрытое, имя ее зачеркнуто. Вспомнившиеся Пушкину слова Собаньской были сказаны ею о Марине Мнишек: «Elle est horriblement polonaise».50 Для нас это упоминание имеет значение потому, что говорит о том, что Пушкин ценил ум Собаньской, беседовал с ней о Марине Мнишек а может быть читал ей своего «Бориса Годунова» и запомнил сказанный ею вероятно задолго до письма отзыв: «comme le disait la cousine de M-de Lubomirska».51
Любопытно отметить выражение Пушкина о Марине Мнишек — «l’existance la plus orageuse et la plus extraordinaire».52 Почти дословно повторяет через год поэт это выражение в применении к Собаньской: «Votre propre existance si violente, si orageuse».53
Вновь встретился Пушкин с Собаньской в ноябре-декабре 1829 г., когда он вернулся в Петербург после путешествия в Арзрум.
Первое свидетельство об этих встречах — написанное в ее альбом 5 января 1830 г. стихотворение:
Что в имени тебе моем…54
Исполненное задушевной печали посвящение это, еще более выразительное в автографе, чем в печатном тексте, говорит о былой любви. Тут слышится почти покорность тому, что поэта, когда-то не безразличного любимой женщине, оттеснили другие люди, хотя он втайне верен ей.
Любовь между Пушкиным и Собаньской — факт, еще неизвестный в литературе, и поэтому эти проникновенные стихи относились за счет «простого человеческого сочувствия, а не иного чувства».55
О том, что стихотворение «Что в имени тебе моем» не только переписано в альбом Собаньской, но и посвящено ей, свидетельствует составленный поэтом в 1830—1831 гг. список его стихотворений, намечавшихся в сборник, изданный в 1832 г. (см. стр. 256). В этом списке значится стихотворение «Соб—ой», то есть «Собаньской», в котором нельзя не видеть стихотворения «Что в имени тебе моем».
Конечно, имея в виду близкое общение Пушкина с Собаньской в декабре 1829 г. — феврале 1830 г., Вяземский писал жене: «Собаньска умна, но слишком величава. Спроси у Пушкина, всегда ли она такова или только со мною и для первого приема» (Письмо от 7 апреля 1830 г. из Петербурга в Москву).56
В период этих частых встреч написаны Пушкиным два письма к Собаньской. Письма эти — не сказанные речи глубоко взволнованного человека. По собственному признанию поэта, пишет он Собаньской потому, что ирония ее не позволяет ему объясниться с ней при их свиданиях.
Поводом к написанию первого из двух сохранившихся писем Пушкина к Собаньской было получение им записки ее, где она откладывала их встречу на один день.
J’ai oubliée l’autre jour, — писала Собаньская, — que c’était à Dimanche que j’avais remis le plaisir de vous voir. J’ai oubliée qu’il fallait commencer sa journée par la Messe et que je devais la continuer par des visites et courses d’affaires. J’en suis desolée car cela va retarder jnsqu’à demain soir le plaisir de vous voir et celui de vous entendre. J’espère que vous n’oublierez pas la soirée de Lundi et que vous ne m’en voudrez pas trop de mon importunité en faveur de toute l’admiration que je vous porte.
C. S.
Ce Dimanche matin
Перевод:
Прошлый раз я забыла, что отложила удовольствие видеть вас на воскресенье. Я забыла, что надо было начать свой день с мессы и продолжать его визитами и деловыми поездками. Я очень жалею об этом, так как это задержит до завтра удовольствие видеть и слышать вас. Надеюсь, что вы не забудете о вечере понедельника и простите мою назойливость, приняв во внимание чувство восхищения, которое я к вам питаю.
К. С.
Воскресенье утром57
Первое письмо Пушкина к Собаньской датировано мною в статье «Три письма Пушкина к неизвестной» («Звенья» II, стр. 209) на основании положения его среди черновых текстов для «Литературной Газеты» так: «последние числа января до 3 февраля 1830 г.» Теперь датировку эту можно уточнить. Пушкин отвечает Собаньской в день получения ее записки. Записка же ее помечена воскресеньем. Воскресенье в указанный промежуток приходилось на 2 февраля, когда, следовательно, написаны и записка Собаньской и черновое письмо Пушкина.
Подпись, сделанная одними инициалами, говорит об известной близости отношений. Выражение «l’autre jour» говорит о совсем недавней встрече. Предстоящая встреча очевидно будет tête-à-tête. Витиеватые слова об ее «назойливости» и «чувстве восхищения» — конечно, лишь светский тон. Собаньская совершенно уверена, что Пушкин придет, когда угодно, лишь только она его позовет.
«Вас забавляет мое нетерпение, вам, кажется, доставляет удовольствие приводить меня в отчаяние», раздраженно отзывается Пушкин на записку Собаньской, извещающей поэта, что свидание вторично откладывается. «[Меня разбудила надежда видеть вас сегодня]. Значит я увижу вас только завтра — пусть будет так».
И дальше Пушкин, уже давно настроившийся на объяснение с ней, изливает свои чувства к ней в этом черновом письме в своей тетради — письме, которого он, вероятно, не только не послал ей, но может быть даже и не переписал для нее. Ему просто необходимо было высказаться до конца с пером в руке.
Он с тоской говорит об ее насмешливости, столь характерной для Собаньской и столь нравящейся незаинтересованным людям,58 с отчаянием отзывается на ее слова, что блаженство могло быть семь лет назад, вспоминает ее очарование, ее власть над ним и свои муки. Представляет ее увядание (Собаньской уже 36 лет) и робко, унизительно просит у нее доверия и дружбы.
В этом письме перед нами встает художественный образ Каролины Собаньской, известной по воспоминаниям современников. Женщина, сумевшая в то время и в той среде с чувством независимости выдерживать двусмысленность положения «незаконной» жены, вследствие которого, несмотря на ее графское происхождение, многие дома были для нее закрыты, женщина, не раз менявшая мужей и любовников, — вызвала слова Пушкина: «ваша собственная жизнь, столь исполненная порывов, столь [потрясенная страстями], бурная, столь отличная от того, чем она должна была быть».
Собаньская как бы воплощала лаконично выраженный Пушкиным образ «кокетки богомольной». Ее письма к приятельницам, к Бенкендорфу полны ханжества. Даже в коротенькой записке к Пушкину упоминается обедня (месса), которая ломает ее планы на день. Пушкин в своем письме вспоминает, как она его «обратила в католичество». Выражаясь ее языком, говорит он о «душах, ищущих друг друга в беспредельной вечности», но не выдерживает несвойственного ему тона: «Да и что такое душа. Она не имеет ни взора, ни мелодии — разве что мелодию». Пушкин сбился с взятого вначале тона; на этом обрывается черновик письма.
Второе письмо написано, вероятно, в феврале того же года.59 Пушкин отмечает девятую годовщину первой встречи и признает безусловную власть Собаньской над собой. Он рожден, чтобы ее любить и следовать за ней. Его мечта бросить всё, иметь клочок земли подле нее и, бродя вокруг ее дома, встречать ее иногда.
В течение февраля, повидимому, окончательно стала ясной невозможность близости между ними, или же после сближения произошел разрыв. 4 марта Пушкин стремительно уехал из Петербурга, покинув Собаньскую.60
Од поехал в Москву, но, впрочем, туда не спешил. По дороге заехал к П. А. Осиповой в Малинники на три дня. В день приезда в Москву (12 марта) Пушкин был на публичном балу в Дворянском собрании, где одним из первых лиц, встретившихся ему, была Наталья Николаевна Гончарова.
Вероятно, Пушкин обрадовался возможности отвлечься от душевной боли, и контрастный образ скромной юной девушки, в которую он был уже год влюблен, вновь завладел им в какой-то мере. Правда, он часто проводит дни и у Ушаковых, но Гончарова побеждает, и 6 апреля Пушкин вновь просит руки Натальи Николаевны, отказанной ему за год перед тем. Предложение было принято.
В сватовстве Пушкина решающую роль, возможно, сыграло сознание необходимости жениться. На смену рассеянной жизни поэту хотелось прочного, верного чувства. Тут было спасение от мучительно опустошающей, безнадежной любви к Собаньской.
Но не радостно готовился Пушкин к браку с Натальей Николаевной.
Боязнь потерять свободу была исключительно сильна в нем даже в первые недели «счастья». Это ярко отразилось в автобиографической заметке: «Участь моя решена. Я женюсь» (написанной через неделю после помолвки). Письма его к друзьям о предстоящем браке невыразимо грустны.
«Милый мой, — пишет он Плетневу 31 августа 1830 г., — расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет игрока. Дела будущей тещи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери — отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения — словом, если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив… Чорт меня догадал бредить о счастьи, как будто я для него создан».
А за неделю до свадьбы поэт вновь писал горькие строки приятелю своей юности Николаю Ивановичу Кривцову:
«… я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию».
Рассказы об его печальном состоянии на мальчишнике, об его рыданиях от песни цыганки Тани перед свадьбой — всего этого более чем достаточно, чтобы видеть, как неполно отдавался Пушкин любви к невесте.
Через два месяца после помолвки (бывшей 6 мая) Пушкин по делам поехал на несколько дней в Петербург (14—16 июля); вернулся к невесте он лишь через месяц (14 августа). Какие дела требовали присутствия Пушкина в Петербурге? Языков пишет брату, что этим делом была необходимость наблюдать за печатанием Годунова, но мы знаем, как мало входил Пушкин в печатание своих книг и как легко и привычно он передавал эти дела Плетневу. Дедушке невесты Пушкин писал еще 7 июля: «Каждый день ожидал я обещанных денег и нужных бумаг из Петербурга — до сих пор не получил… Думаю, что буду принужден в конце сего месяца на несколько дней отправиться в П. Б., чтоб привести дела свои в порядок».
Не одни дела держали Пушкина в Петербурге. Об этом свидетельствует и его, может быть не вполне правдивая, записка к В. Ф. Вяземской: «…Признаюсь к стыду моему, что я веселюсь в Петербурге и не знаю, как и когда я вернусь».
Нам неизвестно, была ли летом 1830 г. Собаньская в Петербурге, и общался ли с ней Пушкин в это время. Но эта возможность представляется нам очень вероятной.
Не бесследно прошла в творчестве поэта любовь его к Каролине Собаньской.
Пушкиным посвящено ей, как мы видели, «Что в имени тебе моем». Мне кажется более чем вероятным, что к ней же обращено стихотворение «Я вас любил». До сих пор оно не связывалось ни с чьим именем. Между тем оно датировано самим поэтом 1829 годом, как и стихотворение «Что в имени тебе моем», и чрезвычайно близко к нему как темой, так и тоном смирения и грусти:
Я вас любил: любовь еще быть может
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Основное чувство здесь — огромная любовь в прошлом и сдержанное, бережное отношение к любимой в настоящем.
Как это близко к стихам «Что в имени тебе моем», где читаем:
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных —
мотив любви в прошлом, и
Но в день печали, в тишине
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я —
мотив преданности, сдержанности, самоотверженной любви.
Стихотворение «Я вас любил» связывается и с первым письмом Пушкина к Собаньской: Слова «Я вас любил так искренно, так нежно» развиваются в первом письме: «От всего этого мне осталась лишь слабость выздоравливающего, привязанность очень нежная, очень искренняя и немного боязни…»
Стихотворением «Я вас любил», повидимому, открывается цикл обращений поэта к Каролине Собаньской.
Я думаю, что к ней же нужно отнести стихотворение, напечатанное, как и «Что в имени тебе моем», в «Литературной Газете» 1830 г. Это — К ** («Когда твои младые лета»).61
Характеристика женщины, даваемая в этих стихах, как нельзя более подходит к образу Собаньской.
Стихотворения «Что в имени тебе моем» и «Когда твои младые лета» написаны в одном тоне, а последние строфы, развивающие один и тот же мотив, заключаются близкими по смыслу стихами:
Тебе один остался друг
и
Есть в мире сердце, где живу я.
Любопытным и не случайным представляется мне и то обстоятельство, что в упоминавшемся списке стихотворений, составлявшемся Пушкиным в апреле 1830 г. для подготовляемого издания, непосредственно вслед за «Что в имени тебе моем» стоит «Когда твои младые лета».62
Наконец, в автографической копии этого списка оба стихотворения помечены 1830 годом. В книге же они помещены под 1829 годом. Датировку эту можно объяснить тем, что оба стихотворения написаны зимой 1829—1830 гг., что подтверждается тем, что стихотворение «Что в имени тебе моем» было вписано в альбом Собаньской 5 января 1830 г. и, следовательно, сочинено могло быть в 1829 году.
Единственным серьезным возражением моему предположению могло бы быть утверждение Нащокина, что стихотворение обращено к графине Закревской,63 и слова Плетнева: «Помнится, к жене Закревского, урожденной графине Толстой».64 Но оба эти утверждения высказаны спустя двадцать лет после написания стихотворения и поэтому едва ли могут быть признаны решающими вопрос.
Ко всему этому нужно прибавить еще одно: связь VIII главы «Евгения Онегина» с личным романом Пушкина с Собаньской. «Евгений Онегин», не имевший с самого начала строго продуманного плана, питался на всем многолетнем протяжении своем богатыми жизненными впечатлениями поэта. VIII глава его была начата 24 декабря 1829 г. и закончена осенью 1830 г. в Болдине. Ситуация героев напоминает любовную ситуацию Пушкина в начале этого года. Его страсть не производит желаемого впечатления, она запоздала на несколько лет. Для письма Онегина к Татьяне поэт в большей мере черпает мысли, обороты и жизненную силу из своих писем к Собаньской. Письмо Онегина не было написано одновременно со всей главой. Его смог написать поэт лишь через год по окончании романа (5 октября 1831 г.), — слишком живы были для Пушкина осенью 1830 г.; его февральские письма он еще не мог смотреть на них глазами художника.
Сноски
1 Чтение предположительное.
2 Описка, вместо: baptême. Прочтено М. П. Неведомским.
3 Описка, вместо: doigts.
4 Чтение предположительное.
5 В статье моей «Три письма Пушкина к неизвестной» в «Звеньях», 1933, № 2, это слово прочитано как Crimée. В настоящее время я сомневаюсь в этом чересчур смелом чтении.
6 Чтение предположительное.
7 Чтение предположительное.
8 Третье письмо — южное письмо Пушкина, которое входит в АП (№ 43) и в П (№ 47). Я не настаиваю на том, что оно обращено к той же женщине.
9 Дальше я называю эту работу «Три письма…»
10 Цитирую из письма А. М. Де-Рибаса ко мне, от 8 февраля 1934 г. «Я, как вам уже писал об этом, — писал мне А. М. Де-Рибас 3 апреля 1934 г., — свои первые догадки сообщил уже много лет тому назад Н. О. Лернеру, который сначала не соглашался, находя невероятным, чтобы Пушкин во время своей влюбленности в Гончарову мог увлекаться еще другою страстью, но потом, через несколько годов, признал мои соображения правильными. Убедило его в этом сделанное им открытие, что еще одно стихотворение Пушкина (кроме «Что в имени тебе моем»), тоже напечатанное (я не считаю себя пока в праве назвать его) было также посвящено Собаньской и также свидетельствовало об увлечении ею. Лернер просил у меня разрешения на использование моих доводов в своем готовившемся им тогда новом труде о «романах» Пушкина, с указанием на меня, как на их автора. Но труд Николая Осиповича почему-то до сих пор не напечатан».
11 Прадедом Каролины Ржевусской со стороны отца был воевода подольский и гетман Вацлав Ржевусский, известный как поэт и писатель, сын его (дед Каролины) Станислав-Фердинанд был австрийским фельдмаршалом. Одним из предков Каролины был знаменитый князь Иеремия Вишневецкий (1612—1651), прославившийся жестоким подавлением казацких восстаний. В имении «Погребище», которое в свое время входило в состав Вишневеччины, родилась Каролина. В числе ее предков были представители польских магнатских родов: Мнишек, кн. Любомирских и кн. Радзивилл.
12 Б. М. Маркевич, Полное собрание сочинений, М. 1912, т. XI, стр. 425. Мемуарист путает хронологию, и с этой стороны ему доверять нельзя.
13 Там же.
14 Об этом см. дальше, стр. 190 и 193.
15 Н. П. Чулков, Биография Витта в «Сборнике биографий кавалергардов», т. II, стр. 448—458.
16 Называю стихотворения по изд. Вольфа, где переводы сделаны разными поэтами. К Собаньской же относится «В альбом к Ржевусской» и предположительно к ней — «Разговор», «Элегия», «Час» и «Сон». Из воспевающих ее стихов, вероятно, не всё дошло, и не всегда ясно, что именно обращено к ней.
17 А. Л. Погодин, «Адам Мицкевич», т. I, стр. 373—374.
18 Иван Ризнич первым браком был женат на Амалии, воспетой Пушкиным и умершей в 1825 г. О втором браке его Туманский писал Пушкину 2 марта 1827 г.: «одна из наших новостей, могущая тебя заинтересовать, есть женитьба Ризнича на сестре Собаньской, Виттовой любовницы. В приданое за ней получил Ризнич в будущем 6000 черв., а в настоящем Владимирский крест за услуги, оказанные одесскому лицею. Надобно знать, что в лицее он никогда ничего не делал. Новая мадам Ризнич, вероятно, не заслужит ни твоих, ни моих стихов по смерти: это малютка с большим ртом и польскими ухватками. Дом их доселе не открывался для нашей братии» (ПП II, 7—9).
19 Вигель. «Записки», VII, 185—186.
20 Щербатов, «Генерал-фельдмаршал князь Паскевич, его жизнь и деятельность (по неизданным материалам)», П. 1888, т. IV., стр. 204.
21 Отрывки из письма Паскевича от 2 января 1832 г. к Николаю I печатаются впервые. Текст письма любезно сообщен мне М. М. Чистяковой. Подлинник хранится в Архиве революции и внешней политики в Москве.
22 РА, 1886, № 11, стр. 410—411.
23 Письмо Шредера к Николаю I не сохранилось. Нет также ни одного упоминания о Собаньской в донесениях Шредера министру иностранных дел Нессельроде за 1832 г. Донесения эти хранятся в Архиве революции и внешней политики.
24 Письмо от 1 октября 1832 г. РА 1897, № 1, стр. 8.
25 Архив революции и внешней политики (Архив III Отделения, I секретный архив, № 1343).
26 «Крым и Одесса» Н. С. Всеволожского в журнале «Сын Отечества», 1838, т. VI, стр. 25.
27 (За неимением лучшего). Б. М. Маркевич, назв. том, стр. 426.
28 Родом сербский дворянин, офицер австрийской службы, он перешел в русскую армию, где и состоял до 19 декабря 1836 г., когда был уволен от военной службы с чином статского советника. В 1831 г. Чиркович участвовал в подавлении польского восстания. С 1828 по 1830 и с 1833 по 1836 год был адъютантом гр. Витта (см. Архив Раевских, под ред. Б. Л. Модзалевского, т. III, П. 1910, стр. 674).
29 Архив Раевских, т. II, стр. 316—317, где текст дан во французском оригинале, в виде цитаты в письме Беркгейм к Н. Н. Раевскому (письмо от середины января 1837 г.).
30 Маркевич, назв. книга и страница.
31 Аер. См. А. Л. Погодин, «Адам Мицкевич», т. I, стр. 330.
32 Книги этой мне не пришлось видеть; ее нет ни в московских библиотеках ни в Публичной библиотеке в Ленинграде.
33 Словарь Ларусса, дополнительный том.
34 См. Анненков, «Материалы к биографии Пушкина», стр. 80, и М. О. Гершензон, История молодой России, изд. 1923, стр. 33. В неопубликованном письме М. Ф. Орлова к А. Н. Раевскому от 12 февраля 1821 г., на которое ссылается Гершензон, нет указания на помолвку, а лишь извещение о том, что предложение принято (подлинник хранится в ЦМЛ).
35 Этот заезд в Одессу обычно остается в тени или оспаривается. М. П. Алексеев в рецензии на «Письма Пушкина», под ред. Б. Л. Модзалевского, доказал, что пребывание Пушкина в Одессе в феврале — начале марта 1821 г. несомненно имело место («Известия по русскому языку и словесности», 1928, т. I, кн. I, стр. 316—319).
36 «Пушкин в Александровскую эпоху», СПб., 1874, стр. 191.
37 П I, № 61. Б. Л. Модзалевский, относя письмо предположительно к А. Н. Раевскому, пишет в комментариях (стр. 281), что «в Академическом издании Переписки Пушкина (т. I, стр. 79 и 80) и в изданном под нашею редакциею «Архиве Раевских» (т. I, стр. 233—234) оно отнесено предположительно к Александру Николаевичу Раевскому; возможность такого приурочивания не исключена, хотя Раевский в октябре 1823 г. жил, кажется, в Одессе, и потому Пушкину, казалось бы, не было надобности с ним переписываться; но возможна ошибка в дате черновика, ему приписываемой; к тому же упоминания о брате и дяде адресата (Н. Н. Раевском и А. Л. или В. Л. Давыдовых, или же гр. М. С. Воронцове, женатом на тетке Раевского), название его Мельмотом, тон письма — все дает возможность относить его к А. Н. Раевскому».
Мне представляется бесспорной эта аттрибуция, в особенности на основании слов «вы — мой постоянный учитель в делах нравственности». Относительно же местопребывания Ал. Ник. Раевского во время написания этого письма, повидимому, точных данных нет.
38 Первый, высказавший это предположение, был М. П. Алексеев (П II, стр. 503, ОП III, стр. 85—86; названная рецензия на П I, стр. 321—322).
39 Ганский — муж сестры Собаньской Евы, названный Пушкиным «Лара» по имени героя поэмы Байрона.
40 Очевидно это описка, и следует восстановить первое чтение: «оставив только то…»
41 Сестра Собаньской Ева, названная «Атала» в честь героини романа Шатобриана.
42 «Они оба были влюблены в меня».
43 «Мы читаем с ним романы, которые мне дает де-Витт».
44 Цитирую из письма А. М. Де-Рибаса ко мне от 8 февраля 1934 г.; в следующем же письме его, от 24 февраля, Александр Михайлович разъяснял: «Мой отец Михаил Феликсович де-Рибас, племянник основателя Одессы, Иосифа де-Рибаса, родился в деревне Тузлы, близ Одессы, в 1808 г. Его мать была полька — Бронислава Малиновская, уроженка Киевской губернии. Там ее семья была близка к Ржевусским, к Собаньским и др. Когда Собаньские поселились в Одессе, то Каролина Собаньская, бывшая не в ладах со своим мужем (старшим ее на 33 года), стала очень дружною с моею бабушкою, часто посещала ее и делилась с нею интимными подробностями своей очень бурной и свободной жизни. Мой отец хорошо ее помнил. В 1823 г. ему было всего 15 лет, и в беседы со старшими, по прежним обычаям, он не вступал, но слышал их разговоры, и многое осталось в его памяти. С ее же слов он знал о ее отношениях к своему мужу, к де-Витту, к Пушкину, к Раевскому, а потом к Мицкевичу. Но всё это отрывочно».
45 РА 1897, № 5, стр. 15.
46 Мать Собаньской, рожденная Рдултовская. Т. З.
47 Ципринус, «Калейдоскоп воспоминаний», РА 1872, 1907.
48 В апреле приехал Мицкевич в Петербург, Пушкин же уехал оттуда 19 октября.
49 Предположение, высказанное А. А. Ахматовой. «Cousine» по-французски означает не только двоюродную сестру, но и вообще родственницу.
50 Она до невероятия полька.
51 Как говорила кузина госпожи Любомирской.
52 Жизнь самая бурная и самая необычайная.
53 Ваша собственная жизнь, столь исполненная порывов, столь бурная.
54 См. стр. 654.
55 Н. О. Лернер, «Что в имени тебе моем», в сборнике «А. С. Пушкин», изд. журнала «Русский Библиофил», 1911, стр. 62.
56 См. публикацию В. С. Нечаевой, Пушкин в неизданных письмах Вяземского к жене, в «Литературном Наследстве», № 16—18, стр. 804.
57 Записка опубликована Ю. Г. Оксманом как «Записка неизвестной светской женщины» в «Литературном Наследстве», № 16—18, стр. 570—571. (Там-же факсимиле, стр. 569). На стр. 616 имеется дополнительное примечание Ю. Г. Оксмана о том, что записка написана Каролиной Собаньской. За это говорят не только ее инициалы, но и почерк.
58 См. «Записки» Вигеля.
59 Обоснования датировки см. в моей статье «Три письма…», стр. 209.
60 Вяземский был у нее в Петербурге в апреле 1830 г. См. выше.
61 «Что в имени тебе моем» напечатано 6 апреля 1830 г. в «Литературной Газете». Вероятно, Пушкин оставил его текст в редакции газеты перед отъездом в Москву (4 марта), может быть одновременно со стихотворением «Когда твои младые лета». Очевидно, расчетливые редакторы решили разделить стихотворения Пушкина и, напечатав «Когда твои младые лета» 1 марта, отложили печатание второго на семь номеров. Между ними было еще помещено послание Пушкина к Языкову.
62 В издании «Стихотворений» 1832 г. «Когда твои младые лета», помещенное перед «Я вас любил», отделено от «Что в имени тебе моем» восемью стихотворениями. Сделано это, может быть, для отвода возможных сближений стихотворений. Поэт не хотел, чтобы лица, знавшие Собаньскую, относили к ней слова о шумной молве, позорящей ее младые лета.
63 «Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым», под ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 29 (Запись пятидесятых годов).
64 Переписка Грота с Плетневым, т. III, стр. 414 (письмо 1849 г.). Подробную историю аттрибутирования этого стихотворения см. в книге М. Цявловского «Рассказы о Пушкине».