Карамзина и др. Из писем 1836—1837 года. Письма (20-22)

Распечатать Распечатать

Е.А., С.Н. и А. Н. КАРАМЗИНЫ

ИЗ ПИСЕМ К А. Н. КАРАМЗИНУ 1836 — 1837 ГОДА

 

20
Е.А. и С. Н. КАРАМЗИНЫ

16(28) февраля 1837 г. Петербург

Е. А. КАРАМЗИНА

<…> Вчера я ездила прощаться с бедной госпожой Пушкиной, она уезжает сегодня в деревню с братом,1 который приехал ее навестить и забирает ее к себе; сестра Александрина и тетушка м-ль Загрядская ее сопровождают.2 Да ниспошлет ей господь утешение <…>

С. Н. КАРАМЗИНА

<…> Вчера вечером, мой друг, я провожала Натали Пушкину, она тоже просила меня передать тебе, *что между ею и тобою вечная дружба*. Бедная женщина! Но вчера она подлила воды в мое вино — она уже не была достаточно печальной, слишком много занималась укладкой и не казалась особенно огорченной, прощаясь с Жуковским, Данзасом и Далем — с тремя ангелами-хранителями, которые окружали смертный одр ее мужа и так много сделали, чтобы облегчить его последние минуты; она была рада, что уезжает, это естественно; но было бы естественным также выказать раздирающее душу волнение — и ничего подобного, даже меньше грусти, чем до тех пор! Нет, эта женщина не будет неутешной. Затем она сказала мне нечто невообразимое, нечто такое, что, по моему мнению, является ключом всего ее поведения в этой истории, того легкомыслия, той непоследовательности, которые позволили ей поставить на карту прекрасную жизнь Пушкина, даже не против чувства, но против жалкого соблазна кокетства и тщеславия; она мне сказала: «Я совсем не жалею о Петербурге; меня огорчает только разлука с Карамзиными и Вяземскими, но что до самого Петербурга, балов, праздников — это мне безразлично». О! Я окаменела от удивления, я смотрела на нее большими глазами, мне казалось, что она сошла с ума, но ничуть не бывало: она просто *бестолковая*, как всегда! Бедный, бедный Пушкин! Она его никогда не понимала. Потеряв его по своей вине, она ужасно страдала несколько дней, но сейчас горячка прошла, остается только слабость и угнетенное состояние, и то пройдет очень скоро. Обе сестры увиделись, чтобы попрощаться, вероятно навсегда,3 и тут, наконец, Катрин хоть немного поняла несчастье, которое она должна была бы чувствовать и на своей совести; она поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смеялась и всем, кто бывал у нее, говорила только о своем счастье. Вот уж чурбан и дура! Суд над Дантесом еще не окончен, говорят, что он будет разжалован, а затем выслан из России.4 Геккерн укладывается к отъезду и сам распродает всю свою мебель, фарфор и серебро в своем кабинете, куда является весь город, чтобы их покупать, одни чтобы посмеяться, другие из дружбы.5 <…>

21
А. Н. КАРАМЗИН

17 февраля (1 марта) 1837 г. Петербург

<…> Вчера выехала из Петербурга Н. Н. Пушкина. Я третьего дня ее видел и с ней прощался. Бледная, худая, с потухшим взором, в черном платье, она казалась тению чего-то прекрасного. Бедная!! На смерть Пушкина я читал два рукописные стихотворения: одно какого-то лицейского воспитанника, весьма порядочное;1 другое, гусара Лермонтова, по-моему прекрасное. Кроме окончания, которое кажется и не его.2 Вообще публика наша приняла с таким энтузиазмом участие в смерти своего великого поэта, какого никак я от нее не ожидал. Quant à la haute société,*10 эта заплеснутая пенка публики, она слишком достойна глубокого презрения, чтобы обратить внимание на ее толки pro et contra,*11 которые, если это возможно, бессмысленнее ее самой. Как ни ругай публику, proprement dit, c’est pourtant ce qu’il ó a de meux. Il est entierement faux de dire, comme on le dit, que nos écrivains n’ont pas de public, c’est bien plutot notre public qui souffre du manque d’écrivains.*12 He мудрено, что им нравится какая-нибудь чучела Брамбеус3 на голодный зуб. Желали бы лучше, да нет.

22
Е.А. и С. Н. КАРАМЗИНЫ

3(15) марта 1837 г. Петербург

Е. А. КАРАМЗИНА

<…> Твое милое письмо, особенно первая его часть, совершенно успокоило меня своим живым и веселым тоном и тем, что о здоровье в нем вовсе не говорится. Но другая его половина сильно опечалила меня за тебя, я чувствовала то же, что чувствует и твое сердце; читая его, я плакала так же, как ты плакал, когда его писал. Я не сомневалась, что, узнав о трагической гибели Пушкина, ты будешь поражен до глубины сердца.1 Ты справедливо подумал, что я не оставлю госпожу Пушкину своими попечениями, я бывала у нее почти ежедневно, и первые дни — с чувством глубокого сострадания к этому великому горю, но потом, увы! с убеждением, что если сейчас она и убита горем, то это не будет ни длительно, ни глубоко. Больно сказать, но это правда: великому и доброму Пушкину следовало иметь жену, способную лучше понять его и более подходящую к его уровню.2 Пусть их рассудит бог, но эта катастрофа ужасна и до сих пор темна; он внес в нее свою долю непостижимого безумия. Сейчас она в деревне у одного из своих братьев, проездом она была в Москве, где после смерти жены поселился несчастный старец, отец ее мужа.3 Так вот, она проехала, не подав ему никаких признаков жизни, не осведомившись о нем, не послав к нему детей, утверждая, что самый вид ее может произвести на него слишком тягостное впечатление; пусть так, но следовало по крайней мере узнать его волю. Несчастный старец ужасно огорчен, тем более, что он объясняет это небрежностью и отсутствием всякого к нему чувства; согласись, что подобное поведение обнаруживает и недостаток сердечности и недостаток ума; она должна была припасть к стопам Пушкина-отца, чтобы облегчить свое сердце и совесть и чтобы сблизиться со всем, что принадлежало ему, а особенно с отцом его, который его обожал всем своим существом.4 Бедный, бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы-жены, которая, сама того не подозревая, поставила на карту его жизнь против нескольких часов кокетства. Не думай, что я преувеличиваю, ее я не виню, ведь нельзя же винить детей, когда они причиняют зло по неведению и необдуманности. Что касается до предложения господина Соболевского, то доброта и щедрость государя его предупредили, он повелел издать за свой счет полное собрание сочинений дорогого Пушкина и распродать это издание по подписке в пользу его сирот <…>

С. Н. КАРАМЗИНА

<…> Как я была тронута, читая в твоем письме такие печальные и такие верные строки о нашем славном и дорогом Пушкине! Ты прав, жалеть о нем не нужно, он умер прекрасной и поэтической смертью, светило угасло во всем своем блеске, и небо позволило еще, чтобы в течение этих двух дней агонии, когда оно взирало на землю в последний раз, оно заблистало особенно ярким, необычайно чистым небесным светом — светом, который его душа, без сомнения, узрела в последнее мгновение, ибо (мне кажется, я тебе уже это говорила) после смерти на лице его было такое ясное, такое благостное, такое восторженное выражение, какого никогда еще не бывало на человеческом лице! «Великая, радостно угаданная мысль», — сказал Жуковский.5 И в самом деле, о чем здешнем мог он сожалеть? Ведь даже горесть, которую он оставлял своей жене, и этот ужас отчаяния, под бременем которого, казалось бы, она должна была пасть, умереть или сойти с ума, всё это оказалось столь незначительным, столь преходящим и теперь уже совершенно утихло! — а он-то знал ее, он знал, что это Ундина, в которую еще не вдохнули душу6 Боже, прости ей, она не ведала, что творит; ты же, милый Андрей, успокойся за нее: еще много счастья и много радостей, ей доступных, ждут ее на земле! <…>

Сноски

 

*10 Что касается высшего общества.

*11 за и против (лат.).

*12 в сущности говоря, все же это лучшее, что у нас есть. Совершенно ошибочно говорить, как у нас говорят, что у наших писателей нет публики; скорее наша публика страдает от недостатка писателей.

Примечания

     

  • Письмо 20

     

  • 1 Брат Н. Н. Пушкиной — Д. Н. Гончаров.

     

  • 2 Загрядская — Екатерина Ивановна Загряжская. С вечера 27 января, в часы предсмертной агонии Пушкина, и в следующие дни Е. И. Загряжская была неотлучно с Н. Н. Пушкиной; 16 февраля она выехала, сопровождая вдову поэта, вместе с ней, с ее сестрой и ее детьми в Полотняные заводы, откуда вернулась через две недели (ПиС, вып. VI, с. 48, 50, 68; вып. I, с. 57—58). После смерти Пушкина, до отъезда Геккерна и Е. Н. Дантес-Гончаровой за границу (1 апреля), Е. И. Загряжская не хотела бывать в доме Геккерна и не виделась со своей племянницей — женой убийцы Пушкина, ограничиваясь перепиской с ней (см.: Щеголев, с. 284, 287, 290).

     

  • 3 Екатерина Николаевна Дантес-Геккерн, уехав за границу вместе со свекром Геккерном 1 апреля (ст. ст.) 1837 года, уже не возвращалась в Россию и умерла 15 октября (н. ст.) 1843 года в Сульце (Эльзас) в доме, принадлежавшем семье Дантесов. Здесь ее посетил в 1838 году ее брат И. Н. Гончаров, но с Н. Н. Пушкиной она действительно больше уже не встречалась.

     

  • 4 Суд над Дантесом был окончен 19 февраля; приговор, по которому Дантес был разжалован в рядовые с лишением прав русского дворянства и подлежал высылке за границу, был утвержден 18 марта; на другой день, 19 марта, Дантес был выслан до границы в сопровождении жандармского унтер-офицера (Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккереном. Подлинное военно-судное дело. СПб., 1900, с. 151; В. В. Никольский. Дантес-Геккерен. — РС, 1880, № 10, с. 429).

     

  • 5 Иронический рассказ о распродаже имущества Геккерна содержится в письме П. А. Вяземского к Э. К. Мусиной-Пушкиной от 16 февраля 1837 года: «Папаша его <Дантеса> расторговался, продает свою квартирную обстановку, все ездят к нему как на аукцион в мебельном складе; купили даже стул, на котором он сидел» («Северный край», 1899, 14 ноября, № 331). То же рассказывает и Н. М. Смирнов в своих «Памятных заметках»: См. наст. изд. с. 276.

     

  • Письмо 21

     

  • 1 А. Н. Карамзин говорит о стихотворении неизвестного автора на смерть Пушкина, распространявшемся в рукописных списках под названием «Воспоминание о Пушкине». Упоминание о лицейских годовщинах позволяет предположить, что автором стихотворения был человек, хорошо знавший Пушкина и учившийся в лицее. Стихотворение это опубликовано и прокомментировано Л. Б. Модзалевским в сборнике «Звенья» (т. VI, 1936, с. 156—158).

     

  • 2 Имеются в виду заключительные 16 строк стихотворения «Смерть поэта», только что прибавленные Лермонтовым к первоначальному тексту и быстро распространившиеся в списках (в то же время, между 17 и 21 февраля, Лермонтов был арестован за их сочинение). Гневный, бичующий тон этих последних стихов, контрастирующий с элегическим тоном первой части стихотворения, многим политически умеренным людям, таким как Александр Карамзин, казался чрезмерным и неприемлемым, почему и предполагалось, что они Лермонтову не принадлежат (ср. то же в письме А. И. Тургенева к А. Н. Пещурову от 13 февраля — ПиС, вып. VI, с. 113).

     

  • 3 Брамбеус — псевдоним Осипа Ивановича Сенковского (1800—1858), ученого арабиста и тюрколога, беллетриста, журналиста и критика. Беспринципный и легко приспосабливающийся к обстановке литератор, он, как и Греч и Булгарин, был проводником официально-реакционного курса и выступал против прогрессивной журналистики, в частности против пушкинского «Современника». Издавал популярный в 30-е годы журнал «Библиотека для чтения», рассчитанный на непритязательные обывательские вкусы провинциального читателя. На страницах «Современника» велась борьба с журналом Сенковского.

     

  • Письмо 22

     

  • 1 Первое впечатление от полученного известия о смерти Пушкина выражено в письме Андрея Карамзина от 12(24) февраля 1837 года. Приводим отрывки из этого и следующих его писем, содержащих отклики на смерть Пушкина. Они напечатаны в сборнике «Старина и новизна» (кн. XVII); необходимость их приведения здесь объясняется редкостью и малодоступностью этого издания, а также тем, что тексты, публикуемые нами, проверены и уточнены по подлинникам — РГАЛИ, ф. 248, on. 1, № 38; ИРЛИ, ф. 244, on. 18, № 36. Все эти письма написаны Андреем Карамзиным по-русски, кроме отдельных французских фраз. Помимо негодования и горестных чувств самого Карамзина, эти письма представляют собой интересные свидетельства о резонансе, который получила смерть великого русского поэта за границей.

    «24 (12) февраля

    Я получил ваше горестное письмо с убийственным известием, милая, добрая маменька, и до сих пор не могу опомниться!.. Милый, светлый Пушкин, тебя нет!.. Я плачу с Россией, плачу с друзьями его, плачу с несчастными жертвами (виноватыми или нет) ужасного происшествия. Поздравьте от меня петербургское общество, маменька, оно сработало славное дело: пошлыми сплетнями, низкою завистию к гению и к красоте оно довело драму, им сочиненную, к развязке; поздравьте его, оно того стоит. Бедная Россия! Одна звезда за другою гаснет на твоем пустынном небе, и напрасно смотрим, не зажигается ли заря на востоке — темно!

    Как пишу вам эти строки, слезы капают из глаз — мне грустно, неизъяснимо грустно. Я не свидетель того, что теперь происходит у вас, но сердце замирает при мысли de la masse de désespoir qui déchire en ce moment le coeur de quelquesuns.*Пушкин — это высокое создание, оставил мир, в котором он не был счастлив, возвратился в отчизну всего прекрасного; жалки мы, которые его оплакиваем, которые лишились того, который украшал наш круг своим присутствием, наше отечество своею славою, который озарял нас всех отблеском своего света. Нельзя и грешно искать виноватых в несчастных…, бедная, бедная Наталья Николаевна! Сердце заливается кровью при мысли о ней. Милая маменька, я уверен, что вы ее не оставили. Сидя за столом у Смирновых, мне вручили ваше письмо, я переменился в лице, потому что только четыре дня тому назад, что получил последнее, но, увидя вашу руку и милой Сонюшки, успокоился; прочел, вскрикнул и сообщил Смирновым. Александра Осиповна горько плакала. Вечером собрались у них Соболевский, Платонов (cet homme que vous n’aimez pas, cet homme qui lait parade d’une stoique insensibilité a pleuré en dévorant ses larmes, когда я показал ему ваше письмо) et remplis du essentiment de l’amitié ils ont prononcé des anathèmes impitoyables…**Бог им прости, я нс мог им вторить ни сердцем, ни словами; спорил и ушел, потому что мне стало неприятно, и я уверен, что, если бы великий покойник нас мог слышать, он поблагодарил бы меня; он же сказал: «Что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата…». Да будет по словам его. Я не знаю, что сказать о Дантесе… Если правда, что он после свадьбы продолжал говорить о любви Наталье Николаевне, то il est jugé,***но я не могу и не хочу верить. Не думают ли о памятнике? Скажите брату Саше, что я ожидаю от него письма, он, как мужчина, мог многое слышать, пусть не поленится. Неужели не откроется змея, написавшая безымянные письма, и клеймо всеобщего презрения не приложится к лицу злодея и не прогонит его на край света. Божеское правосудие должно бы открыть его, и мне кажется, что я бы с наслаждением согласился быть его орудием» (Стар. и нов., кн. XVII, с. 291—293).

    В приписке к этому письму, сделанной 25/13 февраля, Андрей Карамзин опять пишет о Пушкине:

    «Сейчас выходит из комнаты Соболевский. Ему пришла в голову хорошая мысль: он предлагает открыть по России подписку для детей Пушкина и оставлять проценты с капиталом до замужества дочерей и до полного возраста сына. Он будет об этом сам писать Жуковскому» (там же, с. 293).

    «28 (16) февраля

    Как я вам благодарен, милая и добрая маменька, и тебе, ma chère Sophie,*за письмо, полученное сегодня. Я очень желал, но не смел надеяться получить его, потому что это более, нежели сколько было обещано. Но вы знали, что, отчужденный от родины пространством, я не чужд ее печалям и радостям и что с тех пор, как роковое известие достигло меня и русскую братию в Париже, наши сердца и взоры с тоскою устремились на великого покойника и мы жадно ожидали подробностей. Если что может здесь утешить друга отечества и друга Пушкина, так это всеобщее сочувствие, возбужденное его смертию; оно тронуло и обрадовало меня до слез! Не всё же у нас умерло, не всё же холодно и бесчувственно! Есть струны звучные даже и в петербургском народе! Милые, добрые мои сограждане, как я люблю вас! Но с другой стороны то, что сестра мне пишет о суждениях хорошего общества, высшего круга, гостинной аристократии (черт знает, как эту сволочь назвать), меня нимало не удивило; оно выдержало свой характер: убийца бранит свою жертву — это должно быть так, это в порядке вещей. Que d’Antès trouve des défenseurs,**по-моему, это справедливо; я первый с чистою совестью и с слезою в глазах о Пушкине протяну ему руку: он вел себя честным и благородным человеком — по крайней мере, так мне кажется, mais que Pouchkine trouve des accusateurs acharnès… les misérables!..***Быстро переменялись чувства в душе моей при чтении вашего письма, желчь и досада наполнили ее при известии, что в церковь впускали по билетам только la haute société.****Ее-то зачем? Разве Пушкин принадлежал ей? С тех пор, как он попал в ее тлетворную атмосферу, его гению стало душно, он замолк… méconnu et déprécié il a végété sur ñå sol arride et ingrat et il est tombé victime de la médisance et de la calomnie.*****Выгнать бы их и впустить рыдающую толпу, и народная душа Пушкина улыбнулась бы свыше! Повторяю, что сказал в том письме: бедная Наталья Николаевна! Сердце мое раздиралось при описании ее адских мучений. Есть странные люди, которым не довольно настоящего зла, которые ищут его еще там, где нет его, которые здесь уверяли, что смерть Пушкина не тронет жены его, que c’est une femme sans coeur.******Твое письмо, милая сестра, им ответ, и сердце не обмануло меня. Всеми силами душевными благословляю я ее и молю бога, чтоб мир сошел в ее растерзанное сердце.

    Хвала царю за то, что он не отстал от своих; он показал себя молодцом — нечего сказать!

    Дай бог, чтоб не было строгих наказаний! Зачем вы мне ничего не говорите о Дантесе и бедной жене его?» (там же, с. 249—295).

    В приписке к этому письму, сделанной 1 марта/17 февраля, Андрей Карамзин пишет:

    «В воскресенье после обедни отслужили мы панихиду Пушкину. Священник обрадовался, когда узнал, что я Карамзин, сын Николая Михайловича, но скоро разочаровал меня наивно-глупым размышлением: я объявил ему о нашем горе: „Александр Серг<еевич> Пушкин убит на дуэли!“ — „Как же это можно-с, ведь дуэли запрещены-с!!!“» (там же, с. 296).

    В другой приписке, сделанной 2 марта/18 февраля:

    «Прочитав первую страницу этого письма, которую написал я сгоряча, мне стало было совестно, что я так напал на бонтонное петербургское общество, но теперь, после письма Аркадия Россет к сестре его <Смирновой>, я не только мысленно повторяю всё сказанное мною, но мне еще кажется мало. Как вспомню, так злость и негодование разбирают, тем более, что и здесь есть хорошие образчики. Так, например, Медем, член нашего немецкого посольства, чуть не выцарапал глаза Смирнову за то, что он назвал Пушкина l’hómme le plus marquant en Russie,*и прибавил: «Pouschkine a fait de jolis vers, c’est vrai, mais sa popularité ne lui est venue que de ses satires contre le gouvernement!».**Жаль, что он не сказал этого мне; я бы осадил ревельскую селедку! Уж эти немцы безотечественные, непричастные русской славе и русским чувствам, долго ли им хмелиться на чужом пиру? Как ни сойдемся, всё говорим про одно, и разойдемся, грустные и сердитые на Петербург!

    Я думаю, что я к добру теперь не в Петребурге, где бы я перессорился со всеми, а может быть, пошло бы и далее, vous savez, chère maman, que la modération, le sang-froid et moi n’avons jamais passé par la même porte,***а я и здесь все эти дни не в своей тарелке. Это происшествие и в Париже произвело действие: дня два или три после вашего письма было напечатано известие во всех журналах, а сегодня в «Journal des débats» прочел я une notice sur Pouschkine,****очень порядочно и верно написанную. Вчера оставил я карточку d’Archiac, которого не застал дома (он мне сегодня поутру прислал «Онегина» с вашей запиской, милая маменька; за то и другое целую нежно ваши ручки), был… у Mme Ancelot… Она мне объявила, что d’Archiac ее приятель и что я встречу его у ней в субботу, что и остановило мои преследования. Вечером… пришел Соболевский и просидел и проболтал со мною до половины третьего всё про тот же предмет, так что очень пора на покой… Сегодня утром читал я «Онегина», и иногда невольная слеза капала из глаз — так живо напоминали иные стихи этой прелестной поэмы Пушкина… У Смирновых обедал Гоголь: трогательно и жалко смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина. Он совсем с тех пор не свой, бросил то, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него» (там же, с. 297—299).

    В приписке к этому же письму, сделанной 3 марта/19 февраля:

    «…я поехал прощаться с Свечиной… Я застал у нее Николая Палена, брата посла; разговор скоро обратился к Пушкину, и немец вздумал запеть по-своему, что-де Пушкин виноват, что он-де с ума сходил и прочие lieux communs,*да не на того сердечный напал, и я, с своей стороны, гораздо подробнее, обстоятельнее и вернее рассказал всю историю и не мог выдержать, чтоб не задеть прекрасное общество.

    Он: «Ce n’est que la populace qui a montré de l’enthousiasme et la société dans laquelle Pouschkine vivait avait plus de droits à le juger».**

    Я: «Cette société n’avait aucun droit, elle a méconnu Pouschkine, par envie ou je ne sais pourquoi, elle s’est toujours montrée bostile envers lui et à sa mort elle a été traitie à la gloire et aux sympathies nationales et a été méprisable. Quant à ce que vous appellez populace — c’était les militaires, les employés civils, les artistes, les marchands et le bon peuple russe et dont le suffrage vaut bien celui d’une coterie usurpatrice et sans autorité».***

    Мой немец замолчал и хорошо сделал» (там же, с. 299—300).

     

  • 2 Это сообщение об отношении Н. Н. Пушкиной к смерти мужа неприятно поразило Андрея Карамзина: «То, что вы мне говорите о Наталье Николаевне, меня опечалило, — писал он 27 марта (8 апреля) в ответ на письмо матери. — Странно, я ей от всей души желал утешения, но не думал, что мои желания так скоро исполнятся» (Стар. и нов., кн. XX, 1916, с. 71).

     

  • 3 Овдовевший С. Л. Пушкин летом 1836 года переселился в Москву к своей сестре Е. Л. Сонцовой. О смерти сына он узнал от престарелого И. И. Дмитриева. Несмотря на холодность личных отношений А. С. Пушкина с отцом, смерть сына была воспринята С. Л. Пушкиным трагически. Е. А. Баратынский в письме к Вяземскому от 5 февраля сообщал, что он навестил отца <С. Л. Пушкина> в ту самую минуту, как его уведомили о страшном происшествии. Он, как безумный, долго не хотел верить. Наконец, на общие, весьма неубедительные увещания сказал: «Мне остается одно: молить Бога не отнять у меня памяти, чтоб я его не забыл». Это было произнесено с раздирающею душу ласковостью» (Стар. и нов., кн. III, 1900, с. 341—342).

     

  • 4 О своем нежелании встречаться с Сергеем Львовичем Наталья Николаевна объявила друзьям поэта еще в Петербурге. Сообщая П. А. Осиповой об отъезде Н. Н. Пушкиной, А. И. Тургенев писал: «В Москве они <т. е. Н. Н. с детьми, А. Н. Гончарова и Е. И. Загряжская> не остановятся ни на час и Пушкина напишет письмо к Сергею Львовичу и скажет ему, что теперь не в силах еще его видеть» (ЛиС, вып. I, с. 58). Приехав в Полотняный завод в начале 20-х чисел февраля, Наталья Николаевна только 1 марта написала письмо С. Л. Пушкину. Объясняя, почему не состоялась их встреча в Москве, она ссылалась на то, что «врачи приказали ей как можно скорее ехать в деревню» и что Москву они проезжали ночью и остановились там только для того, чтобы сменить лошадей (ПиС, вып. VIII, с. 55).

     

  • 5 Эти слова в другой редакции вошли в письмо Жуковского к С. Л. Пушкину о смерти Пушкина, помеченное 15 февраля 1837 года и напечатанное в пятом томе «Современника» (см. наст. изд. с. 434—435). Стихотворное переложение отрывка письма было затем вписано Жуковским в черновую книгу Пушкина, подаренную им Е. П. Ростопчиной: «Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе…».

     

  • 6 Ундина — героиня поэмы Жуковского «Ундина» (переработки прозаической повести немецкого писателя-романтика Фр. де Ламот-Фуке под тем же названием), водяная дева, получившая человеческую душу благодаря любви к человеку к браку с ним.