Макаров. Александр Сергеевич Пушкин в детстве

Распечатать Распечатать

М. Н. МАКАРОВ

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН В ДЕТСТВЕ
(Из записок о моем знакомстве)

 

Когда это было, в 1810, 1811 или не позднее, как в начале 1812 года, и в какую именно пору, право, этого хорошенько и точно я теперь сказать не могу. Тридцать лет назад — порядочная работа для памяти человеческой 1 <…>

Однако ж я очень помню, что в этот год, да, именно в этот, когда я узнал Александра Сергеевича Пушкина, я, начиная с октября или с ноября месяца, непременно, как по должности, каждосубботно являлся в Немецкую слободу к графу Дмитрию Петровичу Бутурлину и потом, вследствие оной-то моей явки, танцевал там до упаду!<…>

Я обещал говорить о маленьком Пушкине, который в самое это же время, когда я пропрыгивал, был еще совершенным ребенком, ни мною, ни всеми моими товарищами-прыгунами почти не замечаемый. Так было; но думаю, что и нынешний прыгун едва ли замечает что-нибудь подобное. Credo di si!*1

Подле самого Яузского моста, то есть не переезжая его к Головинскому дворцу, почти на самой Яузе, в каком-то полукирпичном и полудеревянном доме жил Сергий Львович Пушкин, отец нашего знаменитого поэта, — и вот все гости, которые бывали тогда на субботах графа Д. П. Бутурлина, бывали у Пушкина. Дом Бутурлиных и дом Пушкиных имели какую-то старинную связь, стену о стену, знакомство короткое; к этому же присоединилось и настоящее близкое соседство квартиры Пушкиных с домом графа Бутурлина; к этому же, то есть к заезду в одно время и к Пушкиным и к Бутурлиным, много способствовала даже и дальняя от гнезда московской аристократии (Поварской и Никитской с товарищами) Немецкая слобода (прибрежья Головинские) — и вот потому-то какой-нибудь житель Тверской улицы или Арбатской, не без пользы и для себя, и для коней своих, всегда рассчитывал, что, ехавши в Немецкую слободу к тому-то, кстати там же заехать еще и к тому-то, и к третьему. Да, Москва — дистанция огромного размера!.. 2 <…>

Я обыкновенно посещал Сергея Львовича или с братом его Василием Львовичем, или еще чаще, ибо Василий Львович не всегда жил в Москве, с князем… или с Ст…ром…

Молодой Пушкин, как в эти дни мне казалось, был скромный ребенок; он очень понимал себя; но никогда не вмешивался в дела больших и почти вечно сиживал как-то в уголочке, а иногда стаивал, прижавшись к тому стулу, на котором угораздивался какой-нибудь добрый оратор, басенный эпиграммист, а еще чаще подле какого же нибудь графчика чувств; этот тоже читывал и проповедовал свое; и если там или сям, то есть у того или другого, вырывалось что-нибудь превыспренне-пиитическое, забавное для отрока, будущего поэта, он не воздерживался от улыбки. Видно, что и тут уж он очень хорошо знал цену поэзии.

Однажды точно, при подобном же случае, когда один поэт-моряк провозглашал торжественно свои стихи и где как-то пришлось:

И этот кортик, и этот чертик! —

Александр Сергеевич так громко захохотал, что Надежда Осиповна, мать поэта Пушкина, подала ему знак — и Александр Сергеевич нас оставил. Я спросил одного из моих приятелей, душою преданного настоящему чтецу: «Что случилось?» — «Да вот шалун, повеса!» — отвечал мне очень серьезно добряк-товарищ. Я улыбнулся этому замечанию, а живший у Бутурлиных ученый-француз Жиле дружески пожал Пушкину руку и, оборотясь ко мне, сказал: «Чудное дитя! как он рано все начал понимать! Дай Бог, чтобы этот ребенок жил и жил; вы увидите, что из него будет». Жиле хорошо разгадал будущее Пушкина; но его «дай Бог» не дало большой жизни Александру Сергеевичу.

В теплый майский вечер мы сидели в московском саду графа Бутурлина; молодой Пушкин тут же резвился, как дитя, с детьми. Известный граф П… упомянул о даре стихотворства в Александре Сергеевиче. Графиня Анна Артемьевна (Бутурлина), необыкновенная женщина в светском обращении и приветливости, чтобы как-нибудь не огорчить молодого поэта, может быть, нескромным словом о его пиитическом даре, обращалась с похвалою только к его полезным занятиям, но никак не хотела, чтоб он показывал нам свои стихи; зато множество живших у графини молодых девушек, иностранок и русских, почти тут же окружили Пушкина с своими альбомами и просили, чтоб он написал для них хоть что-нибудь. Певец-дитя смешался. Некто N N. желая поправить это замешательство, прочел детский катрен поэта, и прочел по-своему, как заметили тогда, по образцу высокой речи на о. Александр Сергеевич успел только сказать: Ah! mon Dieu,*2  — и выбежал.

Я нашел его в огромной библиотеке графа Дмитрия Петровича; он разглядывал затылки сафьяновых фолиантов и был очень недоволен собою. Я подошел к нему и что-то сказал о книгах. Он отвечал мне: «Поверите ли, этот г. NN так меня озадачил, что я не понимаю даже и книжных затылков».

Вошел граф Дмитрий Петрович с детьми, чтоб показать им картинки какого-то фолианта. Пушкин присоединился к ним, но очень скоро ушел домой.

Через несколько лет после того, как одни начали толковать о молодом Пушкине, некоторые все еще не верили его дарованиям и очень нередко приписывали его стихотворения другим поэтам (так, по крайней мере, мне говорили о многих из его пьес), сам Мерзляков, наш учитель песни, не видал в Пушкине ничего классического, ничего университетского: а последняя беда для многих была горше первой.

Владимир Васильевич Измайлов первый достойно оценил дарования Пушкина; он напечатал многие из его пьес в своем журнале «Музеум». Кто не помнит там «Воспоминаний в Царском Селе», «Посланий к Батюшкову», «К ххх» и проч. и проч. Тут светились дарования Пушкина ясно. Дядя его, Василий Львович, также предвидел в этих опытах многое; но никак не сознавался, чтоб Александр Сергеевич мог когда-нибудь превзойти его, как поэта и чтеца, в совершенстве чистого. «Mon cher,*3 — говорил он мне, — ты знаешь, что я люблю Александра, он поэт, поэт в душе; mais je ne sais pas, il est encore trop jeune, trop libre*4, и, право, я не знаю, установится ли он когда, entre nous soit dit, comme nous autres etc. etc.? *5

Приятель наш Борис Кириллович Бланк нередко споривал об этом с Васильем Львовичем и говорил против него за Александра Сергеевича; но Василий Львович стоял на своем: «Увидим, mon cher, вот он поучится; mais, entre nous soit dit*6, я рад и тому, что Александровы стихи не пахнут латынью и не носят на себе ни одного пятнышка семинарского».

Таковы или почти таковыми были тогда все заключения поэта-дяди о его великом поэте-племяннике.

Наконец и Василий Львович Пушкин признал своего племянника поэтом с отличием, но иногда ветреным, самонадеянным. Другие певцы-старожилы тут же явно зачувствовали перелом классицизму. Не верите? Я покажу, на этот счет, письмо ко мне покойного графа Д. И. Хвостова. Один только И. И. Дмитриев, в иную пору, говаривал нам, что классическая такта и в стихах и в прозе лишает нас многого хорошего, — мы как-то не смеем не придерживаться к «Краткому руководству к оратории Российской». Последнее заключение — слово в слово заключение Дмитриева.

В детских летах, сколько я помню Пушкина, он был не из рослых детей и все с теми же африканскими чертами физиономии, с какими был и взрослым, но волосы в малолетстве его были так кудрявы и так изящно завиты африканскою природою, что однажды мне И. И. Дмитриев сказал: «Посмотрите, ведь это настоящий арабчик». Дитя рассмеялось и, оборотясь к нам, проговорило очень скоро и смело: «По крайней мере, отличусь тем и не буду рябчик». Рябчик и арабчик оставались у нас в целый вечер на зубах.

В последний раз я встретил Александра Сергеевича на похоронах доброго Василия Львовича. С приметною грустью молодой Пушкин шел за гробом своего дяди; он скорбел о нем, как о родственнике и как о поэте.

И. И. Дмитриев, подозревая причиною кончины Василия Львовича холеру, не входил в ту комнату, где отпевали покойника. Александр Сергеевич уверял, что холера не имеет прилипчивости, и, отнесясь ко мне, спросил: «Да не боитесь ли и вы холеры?» Я отвечал, что боялся бы, но этой болезни еще не понимаю. «Не мудрено, вы служите подле медиков. Знаете ли, что даже и медики не скоро поймут холеру. Тут все лекарство один courage, courage*7, и больше ничего». Я указал ему на словесное мнение Ф. А. Гильтебранта, который почти то же говорил. «О да! Гильтебрантов не много», — заметил Пушкин.

Именно так было, когда я служил по делам о холере. Пушкинское магическое слово courage, спасло многих от холеры.

После этого я уж никогда не видал Александра Сергеевича.

Сноски

*1   Верю, что это так! (итал.)

*2   О, господи.

*3   Милый мой.

*4   Но я не знаю, он еще слишком молод, слишком свободен.

*5   Говоря между нами, как мы остальные, и т. д. и т. д.

*6   Но, между нами говоря.

*7   Смелей, смелей.

Примечания

  • Макаров Михаил Николаевич (1789—1847) — писатель-карамзинист.

    Несмотря на некоторую сбивчивость его воспоминаний, они живо передают черты московской жизни Пушкиных, которая проходила в постоянных посещениях балов, раутов, литературных вечеров. П. А. Вяземский писал впоследствии о Пушкине: «Нет сомнения, что первым зародышем дарования своего, кроме благодати свыше, обязан он был окружающей его атмосфере, благоприятно проникнутой тогдашней московской жизнью. Отец его, Сергей Львович, был в приятельских отношениях с Карамзиным и Дмитриевым и сам, по тогдашнему обычаю, получил если не ученое, то, по крайней мере, литературное образование. Дядя Александра, Василий Львович, сам был поэт, или, пожалуй, любезный стихотворец, и по тогдашним немудрым, но не менее того признанным требованиям был стихотворцем на счету. Вся эта обстановка должна была благотворно действовать на отрока» («Допотопная или допожарная Москва», Вяземский, т. VII, с. 88). Отмеченный Макаровым интерес ребенка-Пушкина к литературным беседам, рано развившийся литературный вкус и поэтический слух подтверждаются и воспоминаниями его отца: «В самом младенчестве он (А. С. Пушкин) показал большое уважение к писателям. Не имея шести лет, он уже понимал, что Николай Мих. Карамзин — не то, что другие. Одним вечером Н. М.  был у меня, сидел долго; во все время Александр, сидя против него, вслушивался в его разговоры и не спускал с него глаз. Ему был шестой год» («Огонек», 1927, № 7). Макаров неточен в деталях, но в целом его воспоминания дополняют наши скудные знания о детстве поэта. Впервые они были напечатаны в журнале «Современник», т. 29,1843, с. 375—385.

  • АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН В ДЕТСТВЕ
    (Из записок о моем знакомстве)

    (Стр. 43)

    Цявловский. Книга воспоминаний, с. 29—37. С сокращениями.

  • 1 События, о которых пишет Макаров, не могли относиться к «началу 1812 г.», так как в июле 1811 г. В. Л. Пушкин повез племянника в Петербург.

  • 2 Макаров решительно поселяет Пушкиных в Немецкую слободу, в то время как они уехали оттуда не позднее сентября 1799 г. (потом сменили в Москве несколько адресов). Рядом с Бутурлиными Пушкины никогда не квартировали, но могли гостить у них, скорее всего, в 1811 г. (Макаров вспоминает «майский вечер») после продажи (в январе) сельца Захарова, куда Пушкины обычно переезжали на лето. Литературные вечера чаще всего устраивались у Пушкиных, когда они поселились у Харитония в Огородниках (1803—1809) и по соседству с ними жили В. Л. Пушкин, Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев, В. Н. Измайлов (см.: А. А. Виноградов. Детские годы Пушкина. — В кн.: «Пушкин в Москве». М., 1930, с. 8—41). Очевидно, к этому периоду относится каламбур маленького Пушкина «арабчик-рябчик» (И. И. Дмитриев был рябой), так как в 1809 г. Дмитриев уже переехал в Петербург